Дневник проказника (др. перевод)
Шрифт:
Я не решился лезть через забор искать их, потому что у матери Джонни наготове пистолет, чтобы застрелить меня, если она меня увидит. Стекла были в золотой оправе, и мне было очень жаль, что Таузер их потерял. Собаки никогда ведь не думают о том, сколько стоят вещи!
Дядя продолжал спать с открытым ртом и производил такой шум, как будто в его глотке была бутылка, из которой льется вода. Для меня было большим искушением попробовать, довольно ли длинна моя удочка, чтобы достать до дивана; право, мне нужно было попробовать; вот я и нацепил на крючок шмеля и шутки ради стал держать его над ртом дяди.
Яне надеялся поймать рыбы, право, нет, но рука моя устала держать палку, крючок нечаянно попал дяде в рот, а он как раз чихнул во сне и закрыл его. Я попробовал очень
Я бросил палку, как молния, побежал в сарай и спрятался в сено, чтобы меня долго не могли найти.
Было уже темно, когда я, наконец, пошел в кухню. Кухарка как раз мешала на плите овсянку. Заметив меня, она так взглянула, будто хотела меня пронзить.
— Ах, ты жестокий, гадкий мальчик! — сказала она, — как это тебе пришло в голову сыграть такую плохую шутку с твоим дядей? Он может умереть, доктор с большим трудом вытащил крючок из его языка, который теперь так изранен и так болит, что старику целые недели придется питаться одной овсянкой, а он так стар и слаб, что может умереть от последствий твоей жестокости.
— Бриджит, — шепнул я ей доверчиво, — если я скажу мяснику, что мой дядя умирает, то как ты думаешь, подождет он еще несколько дней и не продаст пони?
Она сперва подняла руки кверху, потом села и стала хохотать.
— Жоржи, ты хуже людоеда! — сказала она.
Мне кажется, с ее стороны было бессердечно так смеяться, когда дядя лежит в доме больной, но у некоторых людей совсем нет чувства.
Прошло уже несколько дней с тех пор, как у моего дяди заболел язык от крючка; доктор говорит, что теперь ему лучше. Бесс говорит, что он ужасно зол на меня. Сегодня, когда он мог уже встать, он решил написать новое завещание. Он потребовал бумаги и чернил и свои очки. Я послал Бетти в сад, к Джонни, чтобы разыскать их, но оба стекла выпали, поэтому я взял стекла из очков моей сестры., которая близорука, и отлично исправил очки дяди. Я не решился войти в его комнату, потому что он все еще сердился на меня, но я так боялся за пони, что хотел послушать завещание и узнать, наследник я или нет. Проскользнув за спиной Бетти, которая несла ему овсянку, я тихонько подлез под кровать, а через минуту пришел нотариус Грей.
Дверь заперли, придвинули стол к большому креслу у кровати, поставили на него чернильницу и приготовили большой, лист бумаги; потом дядя надел очки, но через минуту тяжело вздохнул и сказал:
— Я совсем ничего не вижу! Что мне делать? Эти стекла были как раз по мне, я видел в них так ясно, как днем, а теперь все темно, точно в тумане! Удар, который нанес мне скверный мальчик, разрушил мне зрение. Я совсем ослеп.
— Может быть, стекла не совсем чисты, — сказал нотариус. — Я вытру их, мистер Самсон.
Он чистил, чистил их, но мой бедный дядя все-таки ничего не видел.
— Это жестокий удар, — сказал он. — Я не оставлю этому маленькому каналье ни гроша. Да и сестра моя, лицемерка [44] , ни цента не получит. И Бесс, моя племянница, хороша: она сказала, что я живучий. Да, сэр, я решил завещать все мои деньги дому престарелых. Никто из Гаккеттов не получит ни одного моего доллара! Мне сначала очень понравился этот мальчуган, но он совершенно испорчен. Еще попадет когда-нибудь в тюрьму. Деньги только погубили бы его. Он потерял кругленькую сумму в сто тысяч фунтов из-за своих шуток со старым дядей.
44
Лицемерие — фальшь, двуличие
Я смирно лежал, пока они болтали и писали; потом нотариус отворил дверь и позвал кого-то, чтобы подписать завещание в качестве свидетеля, и все было кончено. Под кроватью было жарко. Я устал и все, что я знаю — то, что я заснул. Когда я проснулся, было уже темно, точно в комнате находилась куча
Вещи я сунул между матрацами, потом зажег свечку и держал над ней завещание, пока оно не «превратилось в кусочки пепла», как я читал в одной книжке. Я обжег себе пальцы и уронил несколько кусков, но легко потушил огонь, ничего не случилось, только на моем новом летнем жилете, который мне сегодня принесли от портного, три куска оставили большую дыру.
Я пошел вниз и увидел, что было только восемь часов. Наши думали, что я долго играл на дворе в мяч. Бетти дала мне кусок холодного рисового пудинга и кусок пирожного, и я пошел спать.
Около полуночи в доме сделался ужасный переполох. Дядя Самсон разбудил все семейство криком, что его ограбили. Его золотые часы в двести долларов и его бумажник с тремя сотнями долларов — это было уже слишком! Он совсем взбесился. Окно было открыто, и папа считал, что кто-нибудь влез и взял вещи.
Чем более сердился дядя, тем хуже он слышал, и все должны были кричать ему в ухо — то-то была потеха! В нашей семье постоянно что-нибудь приключается; в других семьях не бывает такого беспокойства.
Но ночью ничего уже нельзя было сделать, и все пошли спать. Перед завтраком я отнес дяде часы и бумажник. Я сказал ему, что вор верно испугался и уронил вещи; но бумаги я не мог найти, и он дал мне десять центов и сказал, что я не такой уж дурной мальчик, как он думал, и что он может написать другое завещание, когда выздоровеет, и, быть может, не все свои деньги завещает дому престарелых.
Потом я очень любезно разговаривал с ним через трубку. Я спросил его, как долго живут люди его лет, потому что если он скоро умрет, то я попросил бы его завещать мне сорок долларов, чтобы купить пони, я давно мечтаю о пони. Я рассказал ему, что Бесс называет его старым занудой, потому что ей приходится так громко говорить с ним, что у нее горло болит; но что мне нипочем говорить громко, потому что очень забавно кричать в такую трубку, точно в телефон. Я спросил его, не пробовал ли он слушать зубами и знает ли он, что тетя Бетси сердится на папу и не хочет давать ему денег в долг, и говорит, что наши очень расточительны. Я рассказал ему, что Лили и Монтэгю ссорятся между собою, что доктору Муру придется голодать, если он не получит больше практики, что папа очень вспыльчив, что он был недоволен, когда дядя Самсон приехал гостить к нам на лето, и что Бетти постоянно ворчит, потому что не любит пришивать пуговицы к его гамашам и прислуживать ему, так как он слишком скуп, чтобы давать ей иногда доллар за услуги. Он, кажется, слушал меня охотно и порою осклаблялся [45] , как будто его щекотали; но от мамы мне сегодня за обедом ужасно досталось за то, что я дал волю своему языку: она сказала, что я уже наделал довольно бед; никак людям не угодишь! Например, вчера вечером телеграфист с Бесс были в передней комнате. Бетти не было, потому что ей нужно было выйти, и Бесс сказала мне: «Жоржи, если сегодня вечером придут сестры Смит, скажи им, что меня нет дома, что дядя болен, а мама занята». Сестры Смит действительно пришли. Я выбежал, когда они позвонили. Они спросили, дома ли кто-нибудь. Я сказал: «Нет, дядя болен, мама у него, потому что он пишет свое завещание, а Бесс велела мне сказать, что ее нет дома, потому что она занята с своим поклонником, телеграфистом, в передней комнате. Он учит ее телеграфировать». Одна из сестер так и прыснула, а сегодня после обеда Бесс ужасно выдрала меня за волосы. Она говорит, что весь город уже знает про нее и про телеграф, так что ей совестно высунуть нос за дверь.
45
Осклабиться — оскалиться во весь рот