Дневник романтической дурочки
Шрифт:
— Мама, ты устала, может, тебя проводить наверх? — робко спросил Владимир Анатольевич.
— Устал ты. Боишься очередной мигрени Анны?
Анна вскинула голову.
— Анна, сегодня запланированы закатывания глаз, слезы и другие балетные прелести, или обойдемся?
Я решила, что пора уходить, чтобы снова не стать свидетелем выяснения семейных отношений. Но в душе была уверена, что эти колкости говорятся понарошку и представляют собой часть ежедневного спектакля, в котором давно определены амплуа, реплики известны заранее, и никого это особо не огорчает, кроме, может быть, Владимира Анатольевича, вечно усталого и напряженного.
— Хорошо, концерт окончен, а больше с вами делать нечего. Я пойду. Лера, ты меня проводи и приходи завтра, я буду учить тебя играть в карты.
Руфа быстро направилась наверх.
Я не знала, как окажусь завтра в доме Руфы, но была уверена, что не упущу этой возможности. Осталось всего несколько дней для завоевания позиций. Я решительным шагом направилась к себе на дачу. «Пусть только попробуют меня остановить, им же хуже. Все выскажу. В конце концов, это моя жизнь и я хочу решать все сама». В тот момент я не думала о том, что маме будет очень неприятно выслушивать жалобы родственников.
Я огляделась вокруг и очень удивилась, что на ветвях не щебечут птички и на небе нет радуги, Я так прониклась состоянием той девочки, что еле вынырнула из событий девятилетней давности. Меня била мелкая дрожь то ли от осенней промозглости, то ли от голода, то ли от нависшей опасности. Научиться играть в карты мне было не суждено, я и сейчас не умею.
Утром 16 августа, еле дождавшись приемлемого для посещения времени, я объявила Валентине Сергеевне, что мне нужно уйти.
— Как уйти, куда ты собралась, Лера, детка? А занятия?
— Я уж сама, Валентина Сергеевна, в Москве дозанимаюсь. Спасибо за предложение, но я пойду к Ольге. У меня срочное дело.
Видимо, решимость на моем лице и многолетний педагогический опыт остановил Валентину Сергеевну и дальнейших вопросов не последовало. Я полетела к Руфе на всех парусах. Оказавшись в актерском поселке, увидела множество машин и группки людей, тихо и тревожно переговаривающихся между собой. Бочком протиснулась к Руфиной даче. У калитки, опираясь на ручку двери, стояла сама хозяйка и курила.
— Здравствуйте, Руфочка, — робко начала я.
— Ларика нет.
— В каком смысле?
— Умер, наверное, или убит… Точно не знаю. Да и не важно теперь, боюсь Эве сообщать. Вот стою, набираюсь храбрости.
— А кто обнаружил?
— Я. Утром пошла к нему на дачу. Любопытство замучило, что находится в свертке. Вскрыть все-таки постыдилась, а… Ну, в общем, он лежал под лестницей на первом этаже.
— А почему вы решили, что его убили?
— Не знаю, врачи говорят, что вроде сердечный приступ, но мне показалось, что в его глазах застыл вопрос и такое впечатление, что в доме кто-то побывал. Все как будто на месте, а чувство странное.
— Может, кража?
— Ничего не пропало. Да там и красть нечего. Марки только где? Ой, я забыла совсем. Пойду, спрошу милиционеров.
— Я с вами, можно?
— Ты уверена?
— Да. Я и к Эве пойду с вами, если хотите.
Мы подошли к дому Иллариона Валентиновича, там еще копошились следователи и громко вещал бас Харитонов, требующий ответственного отношения к процедуре осмотра места преступления. Он, Харитонов, был уверен, что Иллариона убили и теперь никто из живущих в поселке не сможет спать спокойно.
— Прекрати юродствовать, ты же не в Большом. Да и ария это не твоя, — одернула его Руфа. — Товарищ следователь, — осторожно подергав за рукав мужчину и приподнявшись на цыпочках, стала что-то шептать на ухо следователю.
— Не знаю, — задумчиво сказал он. — А вы когда видели альбом последний раз?
— Я его вообще только один раз видела и больше никогда не интересовалась, но Ларик очень берег свои маленькие бумажки. Это же большие деньги.
— Вы уверены, что там очень ценные марки?
— Вы не знали Ларика. Ничего лишнего он держать не стал бы. Вы посмотрите на обстановку дома.
— Да… Потерпевший будто убрал все, что могло бы говорить о личной принадлежности.
— Так и есть. Раньше в комнатах было много побрякушек бывших хозяев. Они оставили все, что не смогли увезти за границу. Когда их выпустили, они сразу сорвались и умчались, а родных в России не осталось. Вот со всем этим добром Ларик и купил дом.
— И куда же все это делось? Продал? И зачем? — заинтересовался следователь.
— Глупость. Ой, простите. Он долго вообще не обращал внимания на окружающие его вещи. Сдвинул все в угол и выгородил себе место для кровати, приемника и ящика.
— Для чего? Какого ящика?
— Он называл его своей колыбелькой. — Голос Руфы предательски задрожал, она закурила. — Вам это не интересно. Так вот, марки — его жизненное обеспечение. Где они?
— Теперь будем выяснять, — устало пообещал следователь.
— Да уж вы, пожалуйста, внимательно отнеситесь. Илларион был человек непростой, с очень необычной судьбой, если нужно, я могу кое-что прояснить…
— Думаю, вам лучше вернуться к себе, а мы попробуем пока сами, спасибо за помощь. Я к вам наверняка еще наведаюсь.
Мы понуро поплелись на дачу. Руфа все время что-то невнятно бормотала, упрекая кого-то и споря с кем-то. Мне же, по молодости лет, было просто очень жаль, что так плохо заканчивается лето. Но еще меня мучило любопытство, хотелось узнать, какие могли быть причины преступления и на что намекала Руфа, но расспрашивать сейчас было неловко. Так мы и брели в полном молчании. Когда оказались на своем участке, там уже собралась вся семья, которая, бурно перебивая друг друга, обсуждала сложившуюся ситуацию. Больше всех кипятилась Анна Николаевна, внезапно выпавшая из своего возвышенно-томного состояния. Как у многих людей «немых» профессий, голос у нее был некрасивый, визгливый, тонкий и одновременно каркающий, он взлетал надо всеми и падал на головы окружающих, как шарики града, внезапно и больно. Ее нежное лицо стало некрасивым и неприятным. Смысл же ее пафосного выступления был в том, что никто теперь не может чувствовать себя в безопасности.