Дневник сломанной куклы

Катерли Нина Семеновна

Ясно одно - быстро это все не устроить, тут поспешишь и... насмешишь аж до колик... Кое-кого из правоохранительных органов. Ничего. Пусть козел еще месяц-другой походит. Повоняет напоследок. Зато потом все будет наверняка. Конкретно, без спешки и мандража.

А начать надо так: перевезти своих на дачу. Дальше - продавать машину. А там - долг или что еще.

...Александр Дмитриевич, вернувшись с прогулки, сразу взял с полки альбом. Просто так взял, на всякий случай. Все было вроде в порядке.

"...Вот так оно и вышло. А теперь я сижу на деке, отец, мой отец!
– не виртуальный, а самый настоящий, - внизу работает на компьютере, пишет очередную статью. Рут умчалась на велосипеде в университет - занятий сейчас нет, но у нее какие-то общественные дела. У моих ног на солнышке блаженствуют коты - пятнистая гладкошерстная Маша (про таких пятнистых здесь говорят "ситцевая") и огненно-рыжий пушистый толстяк Ник. Вот вам, пожалуйста, брат и сестра, причудливая игра природы. Он - огромный, простодушный и невероятно

косматый, хоть Рут и расчесывает его каждый день специальной щеткой, она маленькая, лукавая, очень веселая и любит играть. Ник, впрочем, тоже не дурак поиграть, а игры у него дурацкие. Весь день он спит. Возьмешь на руки (тяжеленный, как сундук!), не открывая глаз, начинает мурлыкать. Рут его называет "певчий кот" - singing cat. Просыпается он только затем, чтобы поесть, это они оба любят. Зато вечером, когда все мы сидим в гостиной, Маша, как обычно, на коленях у Рут, начинаются игры Ника. Он отправляется в кабинет отца и планомерно, с какой-то немецкой педантичностью, сбрасывает с книжных полок и со стола разные предметы: фотографии, ручки, карандаши, раковины, которые наш аквалангист Мыша некогда достал со дна океана. Теперь, после операции, ему нырять запретили. Покидав это все на пол, Ник принимается катать карандаши, грызть ракушки - в общем, вредничает как может. Отец обреченно встает, идет, приносит кота и кладет его мне на колени (Ник - мой любимец, еще и потому, что по цвету он точь-в-точь наш Филя). На коленях он мгновенно запевает свою песню, чтобы усыпить бдительность, потом спрыгивает и уносится, чтобы продолжить хулиганство в кабинете. Спит Ник со мной. Маша зачем-то устраивается у Рут на подушке, и та боится во сне шевельнуть головой. Ник наваливается мне на ноги всеми своими центнерами, и я тоже стараюсь его не потревожить. Но он не такой нежный: столкнешь нечаянно - прыгнет назад и развалится рядом. Сейчас вот я должна следить, чтобы звери не вздумали спуститься вниз, в сад. Вообще-то сад у нас обнесен специальной сеткой, чтобы они не сбежали. Да и сбегут - ненадолго: у каждого имеется ошейник, где указан наш номер телефона. Но Рут все равно очень волнуется, если кто-то из них уходит. Потому что Маша (она заядлая охотница) забралась однажды на большой эвкалипт и не могла слезть, сидела там и плакала. Переполох! Хотели уже звонить по 911. Потом кто-то из соседских ребят с удовольствием залез и снял. Это было еще до меня. В данный момент они, по-моему, и не собираются никуда бежать - Ник разлегся на боку, заняв весь пол, Маша свернулась в клубок. Идиллия.

Такая подробная жизнь мне нравится. Странно - я пока совсем не скучаю по дому. Что поделаешь? Черствая, как старый сухарь. Только Фили чуть-чуть не хватает. Иногда еще деда. Да и Димки - поделиться здешними впечатлениями. Но тоской или, там, ностальгией это назвать нельзя. Что-то вроде "печаль моя светла". Получается, для меня главное, чтоб любили, а кто - не важно? Любили дома, было хорошо, здесь тоже любят - и славно. Все тот же пруд, где я благоденствую, омываемая потоками любви и заботы. Что же я за рыба такая?

Но долго мне расслабляться не дадут - еще несколько дней поблаженствуем и полетим с Мышей в Дюрам (это в Северной Каролине), в клинику, где меня будут оперировать. Между прочим, клиника, в которой стажировался мой доктор Евгений Васильевич. А уже здесь отец Рут подтвердил - это то самое единственное место, которое нам нужно.

Но сперва были долгие обсуждения, потому что подходящие клиники есть в Миннесоте, в Бостоне, есть больница Джона Хопкинса в Балтиморе, там раньше работал Тед, отец Рут. Много чего есть. Но! Тед рекомендовал именно ту клинику, куда мы поедем, медицинский центр при университете. Тед туда звонил и обо всем договорился. Точка. Потом с тамошними врачами по телефону советовался отец. Все ведь повторяется! Как некогда мама с дедом, Вовка и Димка тряслись, когда мне предстояла операция, так и тут: отец и Рут все обсуждают и обсуждают, очень нервничают, а я - нисколечко. Ведь у меня появилась реальная надежда. А опасности, Господи! Сколько их уже было, этих опасностей, за мою долгую жизнь сломанной куклы!

Недавно меня показали семейному врачу отца и Рут - очень интеллигентному господину с усиками, доктору Ханкоффу. Он ведет прием в красивом здании, которое снимает пополам с коллегой. Там все при виде тебя сияют, сестрички все, как одна, молоденькие и хорошенькие, в регистратуре сидит красивый парень - позже выяснилось, сын самого доктора. Он учится в медицинском колледже, а на каникулах работает у отца. Мне произвели полный осмотр, рентген, то, се, сделали анализы. Даже к гинекологу заставили съездить, и мы с Рут ездили. Да, я узнала то, в чем была уверена и так: детей у меня после травмы быть не может. Я, хоть и догадывалась, все-таки от этого сообщения впала в некоторую тоску. И вдруг подумала: надо написать Димке, пускай женится на... своей... Обязательно. Из меня, даже если стану ходить, как человек, и чувствовать, как живая женщина, все равно не жена, не мать. Дядя Гриша... Даже сейчас, когда мне, в общем, хорошо, я желаю ему смерти. Смерти... Ничего другого. Да, это грех, но он на его совести.

Рут я про этот приговор не сказала. Зачем? Меня и так слишком часто жалеют. Хватит, займемся ногами. Мои медицинские документы отосланы в клинику, где будет операция. Оттуда ответили, что вероятность успеха процентов семьдесят, то есть

в этом случае я буду ходить абсолютно самостоятельно, хотя, конечно, возможны некоторые осложнения, но будем надеяться. Все это, тыча указкой в мои снимки, разъяснил нам доктор Ханкофф. Я кивнула, люблю знать полную правду и заранее просчитать все варианты, от самого хорошего до самого плохого. А для меня, между прочим, самый плохой - это что все останется как есть, с постепенным улучшением в будущем, для которого нужны усилия и усилия, а также много чего еще. То есть российский вариант. Есть еще очень незначительная, можно даже считать ничтожная вероятность переселиться в мир иной, но о ней я как-то не думаю, хотя честный Ханкофф предупредил и об этом. Интеллигентно и с большим тактом, разумеется. Мыша, по-моему, разозлился, что эскулап так разоткровенничался, видно, боится, что я упаду духом. Стал мне торопливо рассказывать, как здесь многие женщины, которые вообще не могут ходить, прекрасно живут, вступают в брак, водят автомобили и проч. Я его успокоила: хуже, чем было, мне уже не будет, так что я не боюсь ничего. Совершенно. Только скорей бы. По-моему, он подумал, что я просто хорохорюсь назвал мужественной девочкой. Ха. Какое уж там мужество...

Димке про невозможность иметь детей я писать, конечно же, не стала. Не его это дело.

А я пока тут кайфую, меня холят и лелеют, возят по окрестностям, кормят экзотической едой - то в китайском ресторане, то, наоборот, в японском, где заказывают "sea-food" (морская еда - буквально); я плаваю в бассейне и веду задушевные беседы с Мышей. Теперь мы знаем друг о друге гораздо больше. Я рассказала, как мы жили эти годы, сколько для меня (и для всех) сделал брат. Мыша даже расстроился, сказал: ему стыдно, что он тут благоденствовал и не помогал нам. Ну, подумайте! Это ему-то стыдно. Ему, которого просто-напросто лишили отцовских прав! Эх...

А еще как-то он рассказал мне про свою жизнь после освобождения, в глухой деревне, - прописка в больших городах, да и вообще в городах, ему была запрещена. В той деревне в Кировской (теперь Вятской?) области он целый год работал в школе, преподавал химию, и говорит на полном серьезе, что тот год был для него одним из счастливейших в жизни! От него как бы отвязались "органы", к нему прекрасно относились в школе, вокруг была замечательная русская природа. Одного он был лишен - общения. Но после лагеря, где этого общения выше крыши, где человек никогда не бывает один, такой вакуум тоже был счастьем. Правда, продолжалось оно, т.е. счастье, недолго - школу закрыли, учеников было слишком мало. Нужно было искать новую работу, перебираться куда-то... Вот тогда и пришла отчаянная мысль уехать насовсем. "Если бы я тогда знал, что есть ты..." - сказал мне Мыша. И замолчал. Я знаю, почему замолчал - не хочет, чтобы я в чем-то винила маму. Все-таки очень он хороший человек, мой отец.

В общем, I am fine и, само собой, ОК. Нервничаю и злюсь я только если вдруг не приходит ежедневное послание от Димки, а обычно утро начинается с этого: я спускаюсь к завтраку, и у моего прибора уже лежит распечатка - отец положил. Пишем мы друг другу по-английски, так оказалось проще. Бог знает почему. Каждое свое письмо Димка кончает традиционным: "Love, Dima". Я тоже пишу "Love", так принято - как наше "целую". Это ни в коем случае не означает признания в любви, ведь и здешние улыбки ни на йоту не выражают безумной радости. И ответ на вопрос "Как дела?" - "Fine!", то есть "Отлично!" - не следует толковать так, что дела у твоего собеседника безоблачно прекрасны. Так - бодрость, здоровье и демонстрация работы дантиста. Мы с Димкой оба это знаем... И все же мне нравится его "Love..."...

А все-таки здорово, что здесь при взгляде на меня никто не вздыхает, тем более не колотит лбом об пол перед иконами, хотя Рут у нас религиозная католичка, ходит по воскресеньям в костел - все как полагается. Но это остается ее личным делом и происходит незаметно и ненавязчиво. Она вообще на редкость легкий и тактичный человек. Правда, Мыша сказал, из-за его совкового атеизма, вернее, отрицания церкви, они живут в гражданском браке, в смысле не обвенчаны, и это для Рут - не просто, особенно для ее родителей, хотя все молчат. Однажды мы сидели на скамейке у обрыва - провожали закат. И я спросила, как все-таки отец относится к Богу, есть для него Бог или нет. Он сказал, что сам часто об этом думал. Особенно в лагере. И как представителю точной науки ему проще считать, что никакого Бога нет, его выдумали люди, чтобы не бояться смерти. Но как человек, немного знакомый с философией, он понимает, что это взгляд упрощенный, даже слегка... туповатый. Хотя бы потому, что в таком случае надо признать, что человек - высшее существо во вселенной, а мир познаваем, хотя пока еще и не познан. И в этом есть нечто примитивное. Некая человеческая спесь. Так что он, пожалуй, вслед за Эйнштейном и многими другими, готов признать и Творца, и сам акт творения, и высший Разум. Но вот церковные процедуры и прочая атрибутика его не устраивают, слишком много посредников. Хотя к Папе Римскому он вообще испытывает огромное уважение. Что же до российского православия, то о нынешнем ему мало известно, а то, что в советское время сплошь и рядом нарушалась тайна исповеди и многие святые отцы были добровольными помощниками КГБ - это прискорбный факт. Но и то, как разделались с православным духовенством большевики, - тоже факт. Отвратительный.