Дневник Великого поста
Шрифт:
Все не выходит у меня из головы этот молодой человек по имени Максим. Единственный петербуржец, которого пускай хотя бы так, заочно, я проводил в последний путь. А что, если мы с ним пересекались, пускай случайно, в том же самом Петербурге? Хотя бы однажды. Я четыре раза был в этом городе. Может, тот молодой человек, что уступил мне место в метро, это был он? А может, я видел его в каком-нибудь кафе, или на Смоленском кладбище, или на Карповке, 45? В любом случае просто так меня бы не попросили его отпеть и уж точно я бы о нем не молился. Теперь у человека нет даже могилы, а я никогда не увижу его глаз хотя бы на фотографии. Всякий раз вот так, постфактум, думаешь, как важно вглядываться друг в друга, а мы только и делаем, что пялимся в свои
А еще у меня сегодня снова праздник: семнадцать лет назад – тогда это было воскресенье Крестопоклонное – меня рукоположили в диакона.
Вторник
Временная аберрация
Великий пост открывает перед человеком удивительную возможность – почти на два месяца выйти из общего временного потока. Выйти, встать в сторонке и наблюдать за тем, как мимо, словно во дни половодья, с растаявшим снегом несутся всевозможные щепки, пустые пластиковые бутылки, куски строительной пены и прочий ненужный мусор. Еще вчера ты сам, словно шарик из непотопляемого пенопласта, так же несся в потоке событий и дел, следил за новостями, смотрел очередную серию про «ментов или бандитов», переживал, как сыграет «Зенит» на выезде, а сейчас ты остановился. Стоишь в стороне от потока, и чем дольше стоишь, тем дальше он от тебя становится.
Так и земная жизнь любого из нас рано или поздно упирается в какую-нибудь точку на берегу и останавливается. Вчера я писал о молодом человеке, жизнь которого закончилась внезапно, всего в двадцать семь лет. Это в два раза меньше, чем мне сейчас. Он завещал себя кремировать, а прах развеять над Финским заливом.
В прошлом году отпевал учителя. Сколько ему было лет? Не знаю, потому что отпевать пришлось прах в красивой урне фиолетового цвета. Помню, как беспокоились его ученики: привезут прах учителя назад на родину или он останется в Германии. Уже в возрасте этот человек женился и перебрался в Европу, а ученики продолжали его любить, и всякий его приезд домой на побывку превращался для них в праздник. Заболев неизлечимой болезнью, учитель пришел к вере. Ездил куда-то в другой немецкий город, где имеется русский православный приход, и принял крещение. Умирая христианином, завещал похоронить его здесь на родине, рядом с отцом, предварительно отпев в нашем храме. Его жена, немка, не христианка, чтобы исполнить волю усопшего, вынуждена была кремировать тело мужа и самолетом везти сюда к нам. Я назначил время отпевания и потом еще вдогонку принял с десяток звонков от разных людей. Звонили уточнить, когда состоится отпевание. К назначенному часу храм был полон, словно мы собрались служить праздничную литургию.
Несколько месяцев спустя я был на кладбище, где похоронили этого учителя. Ездил к своим друзьям помолиться у них на могилках. Показали мне и его холмик, тоже помянул. Буквально в тот же день мне подарили старинную икону святителя Николая. Учителя звали Николай, и эту икону он оставил после себя на память одной из своих учениц.
– Батюшка, пускай она будет у вас.
Я отреставрировал подаренный мне образ святителя Николая, повесил у себя в комнате и теперь уже сам поминаю их учителя.
Молишься и думаешь: как хорошо оставлять о себе память – в друзьях, в делах, в учениках. Делать так, чтобы люди были тебе благодарны.
Мы с дочерью идем по новому городскому кладбищу. Оно существует уже лет пятнадцать взамен уже закрытого старого. Новое кладбище устроено по-новому, со своими порядками. Здесь нет привычных оградок, как на старом кладбище, а могилки на западный манер располагаются длинными рядами. Широкие проходы, и еще совсем нет деревьев. Вообще ни одного на огромной площадке, со всех сторон окруженной густым высоким лесом.
Идем, и вдруг слышу:
– Ой! Папа, смотри, Петрович, мой учитель математики!
На фотографии, что на памятнике, знакомое лицо. Точно, я его помню.
– Еще не старый. Ты говорила, он сильно выпивал. Может, потому так рано и умер?
– Да,
Я тоже перекрестился. Надо будет запомнить его могилку. Нет, все-таки должно что-то оставаться от каждого из нас, хотя бы такой вот скромный холмик с надписью: «Раб Божий Николай» или «Раб Божий Петрович». Чтобы те, кто еще помнит, могли о тебе помолиться. С благодарностью.
А Финский залив – это все наша гордыня и юношеский максимализм.
Среда
Бездельники
Вечером идем с матушкой на великое повечерие читать канон преподобного Андрея Критского. В этом году решили службу вечером на первой седмице поста начинать на полчаса позже обычного. Вот уж действительно «по просьбам трудящихся». Это для того, чтобы те, кто работает, успевали в храм на молитву. Идем, а скользко. Март. То он теплый и все начинает таять, то холодом дорогу прижмет и снова хоть коньки надевай. От поселка, где большей частью живут наши прихожане, до храма самое малое километр-полтора. Народ и скользит до деревни, пробираясь по самой обочине. И все равно идут.
Подходим. В самой деревне через дорогу напротив храма стоит и курит наш сосед Александр Иванович. Мы с ним почти ровесники. Только один из нас на несколько лет старше, а другой, выходит, младше. Только кто старше, а кто младше, я уже не помню. Он часто так: откроет свою калитку, выйдет на улицу и курит. Кто из знакомых мимо идет – поздоровается или тоже остановится рядом с ним и закурит. Вот уже и общение получается, а то огородился народ заборами – и надо бы, а не достучишься.
Александр Иванович – один из немногих моих знакомых, кому я реально завидую. Сознаюсь в этом чистосердечно. А все потому, что Иваныч приходится родным внуком святому новомученику, который до войны служил в нашем храме и был расстрелян на полигоне в Бутово. Вдуматься только: твой дед – святой, Божий человек, чье имя внесено во все православные святцы! Мне, если нужда такая кому из святых помолиться, молебен надо служить, а Иванычу стоит только подойти к иконе собственного дедушки и попросить. Это как мои внучки – подбегут и давай меня за рубаху дергать: «Дед, а дед! Помоги!» Внукам-то, да разве им в чем откажешь!
Среди моих предков святых нет. Правда, по папиной крестьянской линии и дед, и бабушка, и тетка мои были люди молящиеся и глубоко верующие. А по маминой – сплошь расхристанные пролетарии. Шестнадцать лет у престола стою и все удивляюсь: как это я священником стал?
Коренные перемены, случившиеся у нас в стране в конце прошлого века, кардинальным образом изменили и мою жизнь. А Иванович, прямой потомок святого мученика, в церковь не ходит. Живет через дорогу от храма, а туда, где дед его двадцать лет Богу служил, откуда его забрали и увезли на казнь, туда ни ногой.
Сегодня прохожу мимо соседа и приглашаю:
– Иваныч, пойдем с нами! Служба сегодня замечательная, покаянный канон читать будем. Пойдем, дорогой, помолимся!
– В храм, молиться?! – Лицо соседа теряет привычное благодушие. – Молиться! Когда молиться-то, делов полно! Чего только не надо, все надо! Сейчас беру машину – и в поселок. Я же не бездельник, не дармоед какой-нибудь, мне дела делать надо, – бросил окурок и скрылся у себя за забором.
Иду в храм, а у самого в голове крутится: «дармоед», «бездельник». На самом деле, что я, священник, такого делаю? Сталь не лью, мебель не собираю, рейсовый автобус не вожу. Прав, получается, Иваныч – самый что ни на есть «дармоед» и есть.