Дневник. 1923–1925
Шрифт:
В названных портретах художник не дает исчерпывающих характеристик. Изображенные будто бы лишены сколь-либо глубоких душевных переживаний (портрет Е. К. Сомовой представляет собой исключение в этом отношении). Их малозначимое прошлое здесь несущественно, отброшено как неважное – это просто пикантные, иногда симпатичные «физиономии» (термин Сомова), глянцеватые маски, которые интригуют сегодня, но завтра же будут забыты гостями бала.
Показательно, что модели Сомова переставали его интересовать сразу после того, как художник оканчивал свои упражнения [16] . Они не исчезали из его жизни полностью только потому, что напоминали о себе пространными письмами или надоедливыми пожеланиями встретиться во время приезда во Францию, как Животовская [17] и Коротнева [18] . Из более поздних дневников читатель узнает, что Сомов долго, но тщетно пытался прекратить общение с еще одной своей моделью – Т. С. Рахманиновой. Наверное, это ему удалось бы, живи они на разных берегах Атлантического океана, а не в одном городе, Париже.
16
Исключение
17
Запись от 1 июня 1926 г.
18
См. записи от 9 ноября 1928 г. и 1 января 1929 г.
Несмотря на нелестные для сомовского окружения характеристики, нет никаких сомнений в том, что внешне художник был предельно корректен по отношению ко всем своим знакомым без исключения. С. В. Каминский, имя которого не раз встречается на страницах этого дневника, описывал Сомова так: «Он казался человеком “заграничного типа”: несколько замкнутый, всегда подтянутый и даже манерный. В то же время он был чрезвычайно русским – с его чувством природы, с его любовью к музыке и пению. Что мне особенно нравилось в нем – его прямота, искренность и независимость суждений. Он иногда резко судил о людях, но всегда справедливо и беспристрастно, без мелких чувств зависти и обиды. Другая привлекательная черта его – скромность. Он никогда никому не давал чувствовать, что он “мэтр”, знаменитость, большой художник. Он ни с кем не говорил свысока, это совершенно не вязалось с его милым, симпатичным обликом. Но когда кто-либо обходился с ним по-хамски – будь то человек сильный и знаменитый, – Костенька всегда давал ему должный отпор» [19] .
19
Владиславлев С. [Каминский С. В.] Из записной книжки беженца. Париж: [б. и.], 1963. С. 61–62.
В 1923–1925 году Сомов писал не только портреты. Он нарисовал семь костюмов для балерины Т. П. Карсавиной и ее партнера по выступлениям П. Н. Владимирова (1924). Таким образом художник поучаствовал в еще одном важном предприятии русских изгнанников. Прежде Сомов мало работал для театра: он в 1909 году сделал А. П. Павловой эскиз костюма Коломбины в «Арлекинаде», а в 1913-м – эскиз занавеса для Свободного театра в Москве; еще несколько афиш, программок и тому подобное не стоит здесь принимать в расчет.
Новые костюмы предназначались для танцев под музыку XVIII века – И. С. Баха и В. А. Моцарта. В этих работах Сомова чувствуется знание эпохи и глубокое понимание танца. Линии костюмов подчеркнуто пластичны. В рисунках нет ни капли условности, которой отмечены театральные эскизы многих художников. Это завершенные листы, самостоятельные работы, не производящие впечатления исключительно прикладных. Рисунки тканей детально проработаны; подробно, тонко передана их фактура. Лица персонажей и их позы приведены художником в соответствие с его понимаем танцев, для которых предназначались костюмы: согласно дневнику, Сомов давал Карсавиной советы музыкального характера [20] . Условные персонажи эскизов едва ли не более жизненны, чем герои вышеупомянутых сомовских портретов.
20
См. запись от 7 сентября 1924 г.
Работая над костюмами, Сомов дошел до известного предела в использовании стилизации. Как часто бывало, он начал работу с подбора источников: «Купил <…> открытки – материал для костюмов» [21] . Сталкиваясь с любого рода сложностями, художник шел в музей, благо в это время он несколько месяцев жил в Париже, прежде чем переселиться туда окончательно: «[В Carnavalet.] Набросал в музее костюмы дамы и кавалера с оригин[альных] платьев!» [22] . В другой раз у Сомова никак не получалось нарисовать удовлетворяющий его костюм ангела, и он отправился в Лувр: «В Лувре пошел снач[ала] в galerie des 7 ma^itres [23] и набросал там ангелов в альбомчик. Потом осмотрел боковые кабинеты с маленьк[ими] картинами. Потом Poussin’ов и XVIII век. Кое-что из античн[ой] скульптуры». Вскоре костюм ангела был завершен [24] .
21
Запись от 4 августа 1924 г. Подробнее о стилизации в искусстве Сомова см.: Голубев П. С. Указ. соч. С. 51–62; Завьялова А. Е. Художественный мир Константина Сомова. М.: Буксмарт, 2017.
22
Запись от 12 августа 1924 г.
23
Галерею семи мастеров (франц.) – залы в Лувре, где находятся произведения художников итальянского Возрождения – впрочем, их число превышает обозначенное.
24
Записи от 20 и 22 августа 1922 г.
Конечно, здесь перечислены не все произведения Сомова с конца 1923 года по 1925 год. Но следует также иметь в виду, что характер занятости на Выставке русских художников и условия жизни в Америке не позволяли ему сконцентрироваться на собственном творчестве, воплотить какой-нибудь особенный замысел.
Хотя на этой выставке были представлены (и хорошо приняты нью-йоркскими критиками [25] ) произведения Сомова, внутренние противоречия между организаторами, интриги со стороны большевиков, шумная и не всегда последовательная реакция американской прессы сделали для Сомова выставку очень досаждающим, неспокойным занятием.
25
См. например: The Russians and Others // The New York Times Magazine Section. 1924. March 9. P. 11; Exhibitions To Be Seen in April // Ibid. 1924. April 6. P. 11.
В комментариях разъяснены, насколько возможно, главные интриги, связанные с Выставкой русских художников в США, однако эта совершенно неисследованная тема слишком обширна для примечаний: ей будет посвящена отдельная монография.
Во время революции и Гражданской войны над Сомовым тяготело множество обстоятельств, которые определяли его каждодневное существование. В Нью-Йорке, а затем в Париже художник попытался устроить свою жизнь по собственному вкусу – в том числе интимную.
Едва Сомов успел очутиться в Лондоне (проездом в Нью-Йорк), он отправился в бордель для гомосексуалов. В Нью-Йорке важным его занятием было хождение по общественным туалетам в поисках эротических приключений. По-видимому, некоторые из них были опасными: в итоге Сомов стал жертвой вымогателей [26] . Теперь благодаря дневнику известно: художник покинул Америку не в последнюю очередь из-за боязни новой попытки шантажа [27] .
Тем не менее Сомов уехал во Францию не только поэтому. Ранее уже упоминалось, что там жил М. Г. Лукьянов, многолетний любовник Сомова, который в 1918 году уехал из России со своей новой пассией, офицером М. В. Кралиным [28] . От него долго не было вестей, но вскоре после возобновления переписки Лукьянов дал понять, что хотел бы видеть художника. Он настойчиво приглашал Сомова в Берлин,
26
Подробнее см. прим. к записи от 22 октября 1924 г.
27
См. запись от 23 мая 1925 г.
28
10–28 сентября 1918 г.
где жил в это время, хотя бы ненадолго. «Мне так бы хотелось устроить тебя, чтобы ты мог отдыхать и предаваться своим любимым занятиям и удовольствиям, – писал Лукьянов в Петроград 30 августа 1922 года. – Если ты сюда приедешь, то у меня денег хватит вполне на год для двоих, чтобы ты мог отдыхать. Это меня не стеснит нисколько, а за это время могут прийти всякие комбинации и случаи, так что мое положение сможет продлиться и дольше» [29] .
Сомов не хотел или не видел возможности ехать в Европу немедленно. Он воссоединился с бывшим любовником лишь летом 1924 года, когда приезжал в Париж, – туда незадолго до того перебрались и Лукьянов с Кралиным. Во Франции, втайне от последнего, интимная связь возобновилась.
29
Отдел рукописей Государственного Русского музея (далее – ОР ГРМ). Ф. 133. Ед. хр. 246. Л. 20 об.
Для понимания записок Сомова важна женская идентификация Мефодия Лукьянова и Михаила Кралина, которые называли себя соответственно Мифеттой и Машей. Вот пример: «…в 3 часа в Grandvilliers дома. Был поражен, что все комнаты уставлены новой мебелью, коврами, циновками, моя превратилась тоже совсем – письм[енный] стол, комод и т. д. Меня долго морочили: будто разбогатели от содержателей. Обе» [30] .
Проявления женской самоидентичности гомосексуалов встречаются не только в сомовском повествовании, но и в переписке Лукьянова. «Сегодня скверная погода, сумрачно, моросит, – писал он А. А. Михайловой. – У меня, наверное, от погоды, настроение убийственное – свет не мил, и ничего не хочется. Это у меня бывает периодами (“месячные”, как у всех порядочных джинчин [31] )» [32] . В другом послании Лукьянов делился с Михайловой: «Ты представь, сегодня я сделала четыре визита и два обманула еще, в таком же роде и все последующие дни. К тому же все почти бабы, бабы и бабы, и скоро случится, что я их духа не буду переносить, хотя и сама того же теста. Какое-то сплошное бабье засилье, хоть бы ребеночка какого завести, только мужского пола» [33] .
30
Запись от 1 октября 1925 г.
31
Искаж. от «женщина». Слово относится к периоду изучения русского языка другим любовником Сомова, англичанином Х. Уолполом. См. одно из писем Сомова к А. А. Михайловой: «…как говорил Гью, “глюпа джинчина”». ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 182. Л. 21.
32
Письмо от 7 октября 1924 г. ОР ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 332. Л. 6.
33
Письмо от 27 декабря 1924 г. Там же. Л. 14.