Дневник

Островская Софья Казимировна

Октября 17, понедельник

Как глупо и как хорошо в то же время бегут дни. Недели, месяцы… Ведь, кажется, не так давно еще я лишь готовилась к гимназии, грустила за чем-то далеком, неведомом, волновалась к 18 авг[уста], весело проводила время с Ивановыми… А теперь прошло, исчезло… почти забыто, как и все в жизни, впрочем. Одно только мне немного непонятно в моей маленькой философии: ничто не вечно! а второе – нет конца! В отдельности я прекрасно понимаю эти мысли, сознаю их правду, но едва встретятся вместе, как внезапно ставлю себе вопрос: да что же вернее? Ведь ясно кажется, что ничто, абсолютно ничто в мире не вечно. Видится какой-то предел, ну, будто бы граница всему, а тут пожалуйста: конца нет! А вдумываешься поглубже в эти последние слова и поневоле поймешь их смысл. Конечно, конца и быть не может. Все бесконечно. К человеку слово «бесконечность» отнести, пожалуй, трудновато. Скажем: бессмертен! Так ли это? Ну, да, Бог мой, конечно! Люди все те же, что были и раньше. Изменяется только внешняя оболочка, да и то через некоторое время вернется к первоначальной. И всегда так… всегда… всегда… Душа умершего, дух его, что ли, мгновенно переходит в другое существо, которое рождается уже со смутным понятием о своем будущем «я». И это «я» бессмертно и вечно. Ему-то конца нет. И ум человека все тот же, что был и в доисторические времена. Как это ни странно, но, увы, я понимаю, что таким образом, что человек лишь благодаря

своей железной воле и настойчивости довел свой ум до такой высокой ступени. И, может быть, за тысячи лет до Архимедов, Наполеонов, Коперников души их, бывшие в других существах, обладавшие таким же умом, как и его будущие наследники духа, имели то же представление, стратегии или еще о чем-нибудь – и ум тех людей был таким, как, например, Наполеона, но только их воля, их желание развитий у него была меньше и ниже воли будущего обладателя того же духа, той же оболочки. Потому мне кажется, что ум у всех одинаков и нет ни умных, ни дураков, но зато воля и сила воли не у всех одинакова, и сначала надо познать себя и слегка вдуматься, вообразить, что ли, свое прошлое, чтобы успеть воспользоваться этими положительными двигателями человеческого ума, прогресса и цивилизаций. Почему-то мне кажется, что Александр Македонский, Юлий Цезарь (о, мой любимый!) и Наполеон I – те же личности, т. е. обладающие таким же духом, волей и развитым умом, приспособленным, конечно, к духу эпохи. Даже если сравнить черты их лиц, находишь какое-то едва уловимое сходство. Главное, одинаковая линия губ, подбородка и отчасти лба. А это много… Сейчас брошу писать. Уже час ночи. Давно не писала, потому что было очень весело, а когда веселое, хорошее настроение, писать что-то не хочется. Но вскоре придет снова мой «черный туман». Я его и боюсь, и жду, и ненавижу, в то же время странно любя и ожидая. Сумасшедшая я, что ли?

Ноябрь 5, суббота

Сенкевич умер!!.. Кошмар, ужас, скорбь не только для Польши, но и для всего мира, вообще… Гений, великий мыслитель, скончался 2-го с.м. далеко от той земли, которую любил больше всего в мире и в честь которой слагались многие из его произведений… Сначала не верилось… странным и непонятным казалось, что вместо массы совсем ненужных людей умер один великий человек, жизнь которого была лишь обращена на улучшение быта Польши, дух и мысли которого являлись зеркалом народа польского и исключительно ему посвящались… Но это – правда. Злая, кошмарная правда! Сегодня была у Мулловых. Милые, естественные, простые души, напоминающие что-то гоголевское, старинное, исчезнувшее и типичное. Но мне неприятно одно: они заметили, что в школе я играю, и мгновенно обратились ко мне с требованием объяснить причину… Возмутились… на меня накинулись: как не стыдно! играть, актерничать! Сколько упреков, жалоб, возмущений… Но я все же настояла на своем… Не могу изменить свою вторую жизнь.

Я очень давно не писала. Но, en v'erit'e [187] , времени было очень мало. У нас очень много занятий, и я почти до ночи учусь. Только субботы и воскресенья остаются. Но в эти дни я ведь не всегда свободна. Будущая неделя полна труднейшей работой. Вероятно, даже не взгляну на дневник… `a propos, m-elle M. заметила, что я странная и даже (chut! [188] ) эксцентрична. Oh, `a cela, par exemple, je n’ai jamais pens'e [189] ! Хотя, впрочем, кто-то и когда-то мне то же самое сказал! Кто? Что-то не помню… К. или У., и знак вопроса. Самая неприятная вещь – это то, что мое настоящее, собственное «я» принимают за ловкую актерскую игру. Вообще, по мнению многих, я бываю собой, лишь когда резка в словах и движениях, бесшабашно весела, обидчива до крайности и вызывающе дерзкая… Всем кажется, что я непременно капризна и своевольна. Мнение обо мне: слишком избалована! О, но если бы только они знали… если бы только чуть глубже вникли в мою жизнь и разобрались в некоторых подробностях… о, тогда, конечно, им не казались бы неестественными ни моя грусть, ни неопределенность, ни молчаливое спокойствие… какое бывает перед бурей!!..

187

по правде говоря (фр.).

188

тсс! (фр.).

189

Ах, вот уж о чем я никогда не думала (фр.).

Ноябрь 13, воскресенье

Обещала mаmаn, что сейчас лягу. А уже скоро час. Но, право, так не хочется спать… Вспомнила, что дневник давно лежит без ответа. Надо хоть что-нибудь занести. О, это что-нибудь! Что именно? Что я должна записать? Новости? Извольте: умерли император австрийский Франц-Иосиф (8-го, кажется), капельмейстер Мариинки, Направник, американский бард, Джек Лондон [190] … Впечатления? Никаких. Мысли?.. может быть, и есть, но трудно себе дать в том отчет! Начиная со вторника – я все сижу дома. Жар, голова, горло, насморк – одним словом, ноябрь прекрасно повлиял на мое здоровье! Но это глупости. Зато много, очень много играю, пишу отчасти, читаю. Читаю теперь не быстро, глубоко вдумываюсь, ищу идей и типов. Останавливаюсь над удачными, особенно меня поразившими местами. Последнее – больше всего философские изречения, мысли… К моему глубокому стыду, Тургенева я очень мало знала, но, получив от мамы все его сочинения, принялась серьезно за его разбор…

190

Франц-Иосиф умер 10 ноября, Э.Ф. Направник – 12 ноября, Дж. Лондон –11 ноября 1916 г.

Абсолютно нечего писать. Это и злит и даже немножко радует. По крайней мере, не наболтаешь пустяков, которых потом сама стыдишься. Коротко? Не беда! Лучше…

Ноября 17, четверг

Странно… Mаmаn уезжает завтра в 3.40 в имение. Papa едва уговорил. Этот отъезд случается в моей жизни третий раз (или даже четвертый? верно не помню).

Ну, что мы будем делать, mademoiselle Sonia?! Определенно не знаю. А так… право, трудно сказать! Но что-нибудь да будет! Это ясно, как день. Да, `a propos… вчера papa себе усы сбрил. Право, славно выглядит! Такой себе изящный English gentleman! Это мне очень нравится. Я люблю бритые лица (но только не женоподобные, oh, jamais de la vie [191] !!). Я все продолжаю кашлять. Брат откуда-то притащил какого-то мопса… Пришелец из неведомой страны!..

191

о, никогда в жизни (фр.).

Ноябрь 18, пятница

Maman уехала. Я полновластная хозяйка. Вообще день прошел без особенного скандала. Пока все прилично. Лишь у брата сделала ревизию письменного столика. Выкинула массу всяких гадостей при энергичном, но, увы, бесполезном, протесте Эдди. Самым спокойным образом уничтожила его трамвайные расписания, планы Петрограда, рисунки рельс, стрелок, остановок,

его старые, истасканные, замаранные тетради, весь хлам, всю дребедень… и не обращала ни малейшего внимания на его суетившуюся, кричащую, волнующуюся фигуру. Этот Эдди… настоящий мусорщик! Противный, смешной и детский мальчишка! Сегодняшний день начался с десяти часов. Maman была очень тронута, что я для нее встала так рано. Maman ужасно чувствительна, и весь день у нее стояли слезы в глазах. Как это она покидает свою charmante petite [192] ! Наконец они уехали… Брат тоже едва не распищался. Такой уж… Все это время пролетело так стремительно быстро, что, право, даже не опомнилась до сих пор. Только и думала, что о присланных из имения зайцах, о сонатах Бетховена, о тургеневской «Нови», о мажорных гаммах, о чае, меде, посуде, деньгах, газетах… глупо и несовместимо до невероятности! Да, еще много в шашки играла… скучно это и порядком надоело. Но какая-то странная привычка после чая взяться непременно за пеструю шашечницу и обратиться к брату: «Ну…» – и от него слышишь привычный вопрос: «В серьезные или в поддавки?» В нашей игре повторяются те же ходы, удачные и неудачные, те же слова, те же проигрыши. И это тоже… глупо! Вечером брат, конечно, слишком много съел сладкого супу и черносливу и имел легкие coliques [193] . Я же писала письмо в имение. Письмо в шутливом, веселом духе. Потом погасила везде свет, прошла через все комнаты. Пусто… и в комнатах и на душе! Когда maman была здесь, хоть поговоришь до поздней ночи, а теперь и этих тихих, таинственных разговоров шепотом нету… Пусто и гадко… Ничего нет… Ни грусти, ни веселья… Ничего…

192

прелестную малышку (фр.).

193

колики (фр.).

20 ноября, воскресенье

Нет, положительно время моего тиранства проходит великолепно: я не открываю кредита для демократов `a la Пизистрат, но все же tout va tr`es bien [194] ! Правда, судя по моим выходкам, трудно судить, что я верховная власть, а что лишь так… мелкая рыбешка!.. О, что только я не выделывала!.. За обедом хохочу, как сумасшедшая, за ужином, как безумная, за чаем… как… как, ну я прямо не знаю, как что? Облила водой брата и Михалинку, проехалась по голове брата половой щеткой, обернутой тряпкой со скипидаром, валила Эдика на пол, бросала в него туфли, подушки, валики с дивана, все время скидывала ногой его сандалии и откидывала в тридесятое царство, вечером, когда Эд лег, стала его тормошить, кидать подушки, стаскивать одеяла, бегать босиком… Ой-ой! Боже мой, чего, чего только не было! За себя стыдно, что я вскоре стану шестнадцатилетней барышней, перейду в седьмой класс.

194

все очень хорошо! (фр.).

Но сегодняшний день прошел сравнительно тихо. Или я умиротворилась, и уж это влияние спокойной, тихой погоды? Право, не знаю. Утром встала в одиннадцать, наскоро прочла газету, потом послала ее в Боровичи `a mes beaux [195] ! Половина первого отправилась с братом на Стрелку. Этот несчастный так важно сидит в коляске, что просто противно. Такая гадость! На Невском, конечно, масса публики. Сегодня воздух тих и очень тепел. На Неве густой, грязно-беловатый туман. Небо и вода слились в одно целое, вязкое, мокрое, противное. На Островах очень пустынно. Природа совсем замерзла; теперь она кажется более мертвой, чем зимою: обнаженные, голые деревья голубовато-черными силуэтами высятся в тумане, вода как холодная сталь с отблесками меди у берегов. И все так уныло, мертвенно-тихо, печально!.. Дороги топкие и грязные; по бокам разлагающейся лентой лежат гнилые, влажные листья, черные, блестящие с болотными искрами и теряющимися в общей массе контурами… А трава такая низкая, желтая, совершенно желтая, усеянная мелкими кусочками льда и земляными, серенькими бугорками. И глубокая, невозмутимая тишина окружила всю застывшую, бледную, унылую природу… Я люблю Стрелку, люблю Острова… Не потому, что там воздух чист и свеж и отдыхаешь душою. Нет… да, впрочем, я и сама не знаю, что меня тянет туда…

195

своим родственникам (фр.)

Вечером пришел Ф. Если бы мне не было скучно, я бы его не позвала. Но его присутствие меня не развлекало, лишь заставляло слушать, говорить, улыбаться, шутить, что, конечно, заставляет забыться. Надо было его видеть… надо было изучить его блаженно-счастливую физиономию… Penser seulement [196] , он мне принес свои письма [197] , которые не хотел посылать (почему? Это для меня загадка. Ничего особенного в них нет), говорил о законах физики и в то же время делал des yeux b^etes [198] и целовал мою руку. Фи… у него противные, неэлегантные, несимпатичные поцелуи…

196

Подумать только (фр.).

197

В архиве Островской сохранилась пачка писем от Ф.А. Арутюнова. Он писал ей: «Когда-нибудь, когда она позабудет меня, эти бумажки, если только она их не уничтожит, могут воскресить в ней <…> сознание собственного могущества и неразгаданного влияния на одну душу <…>. Я бы не простил себе малейшего злоупотребления добротой Сонечки, умную головку которой я целую так горячо, как ни один отец еще не целовал своей дочери» – и нередко повторял эти слова в других письмах. На одном из писем Островская сделала надпись: «Прочитано 7 января 1936 г. – через 7 лет после смерти писавшего» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 83. Л. 15).

198

глупые глаза (фр.).

21 ноября, понедельник

Сегодня встала, конечно, поздно. Иначе и быть не может. К часу вышла гулять. С братом, разумеется. На возвратном пути, на углу Жуковской, встретила 'eperon [199] . Испугалаcь; неожиданно стало жарко. Но… с’est d'ej`a fini [200] ! Потом пришла m-elle Jeanne. Только с блеском проиграла ей мои любимые гаммы и принялась за сонату, как в передней звонок; мне письмо, требуют ответа. Выхожу. Михалина указывает на мальчика, который ни за что не хотел отдать ей письмо. Беру конверт, сначала решительно ничего не понимаю, потом лишь… Коля в Петрограде; откуда, почему? Да разве я знаю. Молчал Бог знает сколько времени. Ответила, конечно. Я люблю получать письма; сегодня целых три получила: от тети, мамы и К. И вчера два (которые, к моему стыду, еще не прочтены!).

199

всадника (фр.).

200

с этим уже покончено (фр.).