Дневник
Шрифт:
Вечером «Г[олос]. А[мерики]» объявляет, что без четверти полночь будет передаваться прессконференция Тарсиса в Лондоне, но я не стал слушать. Смотрел по телевиденью 2-ую серию «Грозного». Беспомощно все кроме феерических массовок царской трапезы. Понятно, впрочем, почему Сталин запретил фильм: тут есть атмосфера 37-го года и даже намек на дело Кирова. Но не думаю, что Эйзенштейн делал это сознательно — даже за подозрение в намеках на это люди не сносили головы: это про[р] валось [69] безотчетно из матерьяла и тем самым 2-ая серия более явление искусства.
11 фев. В газетах отчеты о начавшемся судебном процессе. <…> Обществ. обвинители — Аркадий Васильев и З. Кедрина [70].
15 фев. Три дня провел на Кузнецовской, надеясь там отлежаться и полечиться, но быт там довольно беспокоен и сегодня я сбежал. Да и выходить пришлось дважды.
<…> Письма от Над. Як. (с фразой, что «Восп. о П[астернаке].» — «первый сорт»), от Сережи Ларина, который получил вставки в статью о Платонове <…>.
Вчера закончился процесс С. и Д. Первый приговорен к 7 годам в исправит[ельно]- тр [удовых] колониях строгого режима, второй — к 5 годам. <…>
Слух, что в Москве снова арестован Есенин- Вольпин [72].
16 фев. <…> Слушал по Бибиси еще критический очерк о произведениях Синявского, Даниэля и Тарсиса: весьма неубедительный и претенциозный. <…>
Судя по всему, Синявский или огромный путаник, незрелый, хаотический ум, или обыкновенная […][73]: но сложность вопроса в том, что и процесс и приговор — ошибка. Надевать на […] мученический венец очень неумно и трудно сказать, к каким результатам это приведет, но только не к тем, на которые видно рассчитывали.
Все это очень грустно[74].
17 фев. <…> В последнем письме Над. Як. пишет, что очень по мне скучает и хочет видеть. Мне это приятно: я считаю ее замечательной женщиной.
18 фев. <…> Кассиль рассказывает о вчерашнем бурном заседании секретариата ССП по вопросу о Синявском. Оказывается, в защиту его в суд писали К. Г. Паустовский и Л. Копелев[75]. Был дурак прокурор и блестяще вел дело Л. Смирнов. Подсудимые апеллировали к залу. Суд происходил где-то на Баррикадной улице. Вокруг толпа. Масса иностранцев с камерами. Синявского будут исключать из ССП. <…> Мнение Кассиля — видно общее мнение многих в ССП — суд был ошибкой. Надо было поручить дело Союзу и ограничиться исключением. А сейчас будет масса осложнений и неизвестно, как из них выпутаться. На К. Г. решили не обращать внимание, а Копелева будут прорабатывать по партийной линии. Кассиль знал Даниэля, говорит о его дерзком языке. <…>
Письмо от Левы [Левицкого], нервное, с желанием что-то объяснить, смятенное. Это круги на воде после процесса. Нет в нем зрелости и даже справедливости: все субъективно и неврастенично. Собственно, это новый тур нашего старого спора (раньше о Балтере [76] и пр.).
21 фев. <…> Слух о раскрытии в Москве бардака, где клиентами были С[о] фронов, Грибачев и др.[77]
22 фев. Плохо себя чувствую. Не стоило бы ехать в таком состоянии, но надо…
Помимо всего прочего (т. е. дел), когда я долго сижу в Лен-де, у меня появляется чувство оторванности от пульса, бьющегося там в Москве (ужасная фраза, но не переписывать же?). Пожалуй, я еще никогда так долго не сидел в Л-де — три с половиной месяца. <…>
На Ленфильм хожу с отвращением. На Кузнецовскую редко с удовольствием, а обычно с тягостным чувством.
Все идет не так.
И еще — эта болезнь. Не умею лечиться, не умею заботиться о себе и не умею устраиваться так, чтобы обо мне заботились. Умею только ускользнуть и спрятаться, забиться в свой угол, а одному мне всегда хорошо, и даже если не совсем хорошо, то сносно и никогда не скучно.
Ну, ладно, посмотрим,
4 марта 1966.[78] Вчера вечером дневным поездом приехал из Москвы <…>
25-го <…> вечером приходит Сережа Ларин. 26-го почти целый день у Надежды Яковлевны. 27-го вечером у Ильи Григорьевича. 28-го — Загорянка. <…> 2-го <…> Едем с Колей Панченко[79] к Н. Я. и вечер допоздна у нее. <…>
Прочитал рукопись романа А. Платонова «Котлован» о коллективизации, в условной манере, которую я не очень люблю, но вещь сильную, яркую, правдивую[80]. Прочитал <…> несколько рассказов <…> из портфеля «Нового мира», статью некоего Г. Померанца[81] «Нравственный облик исторической личности» о Сталине (в рукописи), одну рукопись В. Ш. (о процессе)[82] и последние слова С. и Д. (уже бродящие по Москве в машинописи).
Фильм «Евангелие по Матфею»[83] (выше я неверно написал название) мне скорее понравился, а многим нет. <…> В фильме просторно мыслям, он не тенденциозен. А Н. Я. фильм не понравился. А проф. Пинскому [84] понравился. Леве — тоже. А Домбровскому[85] — нет.
У Н. Я. я пробыл целый день и обедал. Она очень хвалит «Встречи с П[астернаком]». — Да, это он, — говорит она. Она хорошо знала его много лет и это свидетельство ценно. Еще прочли рукопись Шаламов (ему понравилась только первая половина) и Дорош[86], которому, кажется, понравилось. Вечером у Н. Я. появился Шаламов, потом Наталья Ивановна [Столярова][87], Пинский и Майя Синявская, жена героя процесса[88]. Она некрасива, в очках, упряма, кажется очень усталой, но не подавленной. Рассказ ее о процессе, о свидании и пр. Возвращаясь, сидим в трамвае рядом. Я спрашиваю ее, что умеет делать С. кроме литературы. Она отвечает, что он даже гвоздь в стену не умеет вбить, в отличие от Даниэля, который умеет многое. <…> В общем, по всему, что до меня дошло, Даниэль мне симпатичнее, хотя он и второе лицо процесса.
Общее отношение в Москве к нему [процессу] резко отрицательное даже у тех, кто как я, не одобряет «двойной игры»[89]. Общество выросло и осуждение за инакомыслие начинает казаться чудовищным. В этом огромный разрыв между интеллигенцией и руководством, которому чудовищным, вероятно, кажется право на инакомыслие. Боюсь, что суровость приговора еще усилит этот разрыв. <…>
Все дни, что я пробыл в Москве, этот процесс, который уже кончился перед моим приездом, продолжал служить главной темой разговоров и споров. У меня был один спор с Левой [Левицким], который податлив к общественно-стадным эмоциям и договорился до чепухи.
На беседу Смирнова[90] в ССП явилось множество народа. Большой зал был набит битком. Я сидел с Мацкиным [91] и Малюгиным[92], которые заняли мне место. Чувствовалось, что Смирнов чувствовал настроение зала, недружелюбное к нему и был сбивчив и неуверен по сравнению с его тоном на суде. В общем нового от него я услышал мало. После его засыпали записками, подчас острыми и подряд критическими. Он лавировал и хитрил, отвечая на них. Ему помогал Михалков. Зал ворчал и иронизировал. Мы с Колей Панченко сошлись на том, что в пользу Смирнова было настроено едва четверть зала, еще четверть была настроена рьяно против и рвалась к скандалу[,] и едва дело до него не дошло[,] и половина мрачно, но неодобрительно молчала. <…> У Ильи Григорьевича пробыл 4 часа [далее — о впечатлениях АКГ от разговора с Эренбургом за «ужином с вином»: о процессе Синявского, о 37-м годе и о Сталине].