Дневники 1926-1927
Шрифт:
Работа по бекасам на большом болоте от пяти-шести утра.
Потянул с края болота к вчерашним кустам, я думал, это по памяти о вчерашних бекасах, подводил прекрасно, но стойки не сделал: вылетел молодой бекас. Опять я, как вчера, направил, тихо уговаривая, к пересевшему. В первый раз причуял сверху, остановился, но вдруг запустил нос в траву, фыркнул там, и бекас вылетел. Второй раз схватил на слишком коротком расстоянии, только схватил, остановился, и он вылетел.
Теперь явно определились наилучшие условия натаски: 1) мокрое болото с высокой осокой и редкими кустиками; 2) работа над вежливостью собаки при подводке к перемещенному бекасу.
Работа на Острове по тетеревам.
«Остров» то же, что «Чистик» в верховьях Днепра. Характерна топкая
На приболотице бойся не трясучки, покрытой травой, а тех мест, где скошено и люди ходили и проваливались. Я провалился до самого живота обеими ногами и прямо не знаю, как бы удалось мне выбраться, если бы не было Ромки. Вероятно, я, погруженный в болото, коротенький, как человек с отрезанными ногами, показался ему странным, и он подошел ко мне. Его необыкновенно толстая белая шея с висящими по ней складками, как у людей за 60 лет или у породи-стых быков, навела меня на мысль схватиться за нее. Ромка, подумав, что я хочу делать с ним что-то невероятное, сильно рванулся, и я сильнее впился пальцами в его бычьи складки и так выбрался.
Вокруг до Острова по топким местам были ольховые заросли. Ольха — это прозрачное дерево. Правда, ведь всякое дерево потому и дерево, что основательно, то есть имеет ствол, утверждающий себя корнями в твердой земле. А ольха стоит на грязи, нигде даже не стоит, а едет по широкому плесу на своей «плавине». Эти жидкие леса и недоступны, и обыкновенно пусты. Я их очень не люблю, они мне представляются последствием извращенно удовлетворяемых желаний.
Единственная тропа по Острову привела меня к большой, не менее полверсты в диаметре, чистой вырубке, на которой были разбросаны кое-где отдельно стоящие деревья, на которых сучья росли только по одной стороне ствола. Это произошло не от действия северного ветра, как на Севере, а от борьбы за свет между деревьями в лесу. Эти уродливые великаны представляют из себя индивидуумы, пережившие некогда большой здесь коллектив зеленого бора. Вот теперь, когда все вырублено, можно ясно видеть, какую жалкую жизнь влачил индивидуум в могучем лесном коллективе. Один из этих уродов совершенно засох, и ветер обломил его тонкую вершину, а на притупине сидел большой ястреб-тетеревятник и высматривал добычу. Проходя через вырубку, я спугнул его, а когда через три часа вернулся, он сидел по-прежнему на притупине сухого дерева. Я уже к тому времени видел у одного черного пня среди красных цветов и ромашек перья расклеванного тетеревенка, я видел <среди> раскопанных муравьиных кочек, иногда на песочке оставался след отдыхавшего тетерева, иногда дырочка в старом пне рассказывала, что это черныш пробил ее себе клювом и по рыхлой сердцевине выбрался вверх на край пня, и под краем висела голубая ягода пьяника, петух вытянул шею вверх достать себе голубую ягодку, может быть, для равновесия взмахнул крыльями, и тут его заметил ястреб, сидящий на притупине сухого дерева. Я думаю, он поджидал, когда петух расклюется, и потом кинулся…
Я много прочел таких историй, когда я вернулся на вырубку и встретил опять злосчастного ястреба на той же самой сушине. И так мне все на этой вырубке представилось особенным царством: внизу в роскошных цветах, в зеленом свете проглянуло через листья солнце, живились разные птицы, бегали, играли, размножались, кормились, зная, однако, что при малейшем неосторожном движении сидящий на вершине сухого дерева вмиг уничтожит жизнь и оставит только сухие перья на зеленой траве и капли крови на белых ромашках.
А тишина какая! Ведь уже не поет ни одна птица, и стада здесь не пасутся, и на покос никто не заходит. Только на севере, где-то у самой Дубны, опушенной непроходимыми зарослями, кричали журавли.
Страница из дневника с планом местности охоты
Я осмотрел превосходные тетеревиные места по правую и левую сторону просеки, но Ромка, причуяв след, мечется, не зная, что с ним делать, и бросается тотчас, если видит, что я удаляюсь: он верит до сих пор, что я лучше его знаю, где тетерева; благодаря этому я спокойно иду, а он бегает на коротких кругах. Но вот он совсем обезумел и стал метаться из стороны в сторону с треском и шумом. Тетерка откуда-то взялась над его головой, я так крикнул «Тубо», что Ромка лег на ходу, так что задние ноги у него растянулись, как ноги коростеля при полете. Дурак дураком!
Но и тетерка обезумела и полетела прямо на меня,
Потом мы засели в куст и, несмотря на то, что пересохшие мои губы издавали звуки совсем непохожие на тетеревят, тетерка все-таки бегала вокруг, хотя и не квохтала. Замечательно, что Ромка чуял ее на большом расстоянии и водил носом и страшными глазами вслед ее передвижению. Я убедился в этом, когда, наконец, после долгих усилий губы мои издали желанный звук и тетерка отозвалась: в это время Ромка именно туда и указывал, откуда послышался звук. Потом я пробовал пустить его по следу на веревке. Он тянул неимоверно, и если бы я его пустил, то рванулся бы в карьер, но я огрел его плетью, и после того некоторое время он крался нормально, и, главное, не тыкался носом в траву, и больше хватал по воздуху. Этот найденный мотив я и буду культивировать в дальнейшем.
Знаю по книгам, что в первое поле собаку надо натаскивать в болоте, иначе она привыкает к «нижнему» чутью. Я думаю, что собака, если у нее есть сильное чутье, сама поймет и в лесу или на болоте, что верхнее чутье важнее. Опасным я считаю пускать по тетеревам, потому что они очень горячат собаку. Но если собака хорошо повинуется, то почему бы не натаскивать и по лесной дичи? Я буду продолжать, пока в состоянии буду справляться с собакой.
Вечер по бекасам.
Прекрасная подводка на пустое место. Спихнул старого очень близко. Спихнул молодого. Подвел и долго стоял по молодому, который вылетел далеко справа. Наметился очень издалека на куст и рысью, не слушая моего крика, поскакал и спугнул старого бекаса. Засел на стойку в высокой траве, на топком месте, сидел буквально на заднице по курочке. В общем, стал много вежливей подводить, но часто ему «ни к чему», и потому стуривает. Постоянство чутья, очевидно, требует у собак того, что в работе людей называется терпением. Вот пример гениального терпения, это урок натаски на болоте такой, как сегодня. Я забыл еще отметить, что ведь раз пять подводил к перелетающему молодому, и все было напрасно.
21 Июля.Казанская. Мужики празднуют.
Сегодня с утра наволочь. Болота, в общем, «застроились», правда, картина их совершенно изменилась, когда появились эти города стогов везде, и даже на самых зыбучих местах. Но все еще продолжают косить, и под вечер видишь людей с косами, носилками и граблями, идущих из болот, вид этих наморенных, искусанных слепнями, комарами и мошкой людей напомнил мне рабочих в плавильном отделении чугунно-литейных заводов: смотришь на них и дивишься, на что способен человек, и втайне радуешься, что самому удалось увильнуть от такого труда.
Когда в Константиновском кооперативе не управляются с доставкой сахара и начинают имеющийся запас продавать в ограниченном количестве — фунт-два на одно лицо, то все бросаются покупать соль в огромном количестве. «Не буду скрывать, — сказал хозяин, — войны боимся». — «При чем же тут соль?» — «Очень уж солоно пришлось в тот раз. И потому люди стали длинновидными».
Я сказал своему хозяину о его ужасном труде, на что он мне ответил. «Вы больше работаете и больше мучаетесь, только не замечаете за собой…»
Работа в болоте.
Большое болото буду называть школой 2-й ступени, а Михалевское — 1-й. Завидев даже небольшую лужицу с бекасиной травой, Ромка останавливается и нюхает, нет ли тут бекаса.
Теперь Ромка перед болотом останавливается и, поиграв ноздрями, с высоко поднятой головой, тихо идет. Так он дотянулся до куста и стал мертво, влепился в болото. Я уже понимаю такие стойки: коростель или курочка. Пришлось отвести его подальше. Но и тут он растянулся по траве и стал, страстно принюхивая, змеиться — это значит тоже по коростелю. Я не успел отозвать его, к сожалению, в своем страстном поиске коростеля, он наткнулся на бекаса старого, потом на молодого. По перемещенному молодому не сработал раз и два. Бекас улетел на суходол в кусты. Я пустил Ромку туда, не принимая никаких предосторожностей, и вот, побегав между кустами, он вдруг стал в великолепнейшей позе, какую можно только желать от легавой «Тубо, тубо, Ромушка!», — уговаривал я его, стараясь приблизиться к нему. И достиг, и погладил его рукой, и еще он долго стоял. Потом вылетел бекас в шести шагах и за двумя небольшими кустами. Очень возможно, что он отбежал, но возможно, что и нет. Ромка смотрел не под ноги себе, как при коростелях, а именно туда, откуда бекас вылетел.