Дневники 1926-1927

Пришвин Михаил Михайлович

Хмуро с утра, как и вчера, только немного холоднее сегодня, окна отпотели, как в сентябре.

Ошибочно думают о деревенской тишине, в деревне постоянные звуки, иногда такие сильные, что непривычный высоко подскочит в своей постели, это раз, когда разыгравшийся парень прижимает свою барышню к вашему подоконнику, она завизжит, как резаная, а он оглушит ее адским словом, или когда ночью гармонист, раздирая гармонь, пройдет под окном с ревущими товарищами. Сильный звук вырывается еще ранним утром, когда гонят коров и одна из них рявкает под окошком. Но есть и чудесные певучие звуки: сверчки, о которых, впрочем, скоро забываешь, потому что они постоянно поют. Люблю свист маленьких утят и гусенят. Приятна тоже по раннему утру беседа женщин у колодца, из которой иногда узнаешь, что сосед собирается в

Сергиев своей дочери «сачок» покупать, значит, можно и для себя кое-что поручить.

Вчера барышню Изюмову увезли дергать зубы, она не явилась на ток, и без нее было засилие мужской стороны с большим похабием.

Помещик подарил икону кн. Владимира и выстроил часовенку (сам был Владимиром), и повелось у крестьян этой деревни в этот день брать Иверскую икону Божьей Матери из Спас-Закубежья…

Четыре пуда весу: легко ли нести на себе. И решили в этот раз пересмотреть, и этот праздник, может быть, соединить с престольным Ильей. И отменили бы. Но дождь попарил клевер. Вина была своя: нужно было за вёдро убрать клевер, а они бросились на болото. Но ведь как-то не удумали. Сами виноваты. Попустил Господь! и решили праздновать св. Владимира, но икону не нести на себе, а на лошади.

Возле каждой избы после службы происходила заминка с деньгами, просили разменять, поп считал, сдавал сдачи, иногда ошибался… Я спросил, что это значит. Сосед Мих. Мих. ответил: «Я подал ему рубль, он спрашивает: „Сколько?"» «Сколько дают люди», — говорю. «Люди дают разно, — говорит, — кто пятьдесят, кто шестьдесят, кто семьдесят». Вижу в глазах, соврал: семьдесят, я знаю, никто не дает. Взяла меня злость, хотел дать шестьдесят, а теперь говорю: «полтинник». Он посмотрел на меня косо и говорит: «Ведь я князю Владимиру служил». «Нет, батюшка, — говорю, — вы не князю, а святому Владимиру служили: князья теперь дань не собирают, а святые все равные».

После того все стали говорить, что их поп все-таки хороший <4 нрзб.>не ругается.

Ветер был от нас, и потому Кента не учуяла единственного бекаса на берегу болота второй ступени. Потом недалеко от мостика через Вытравку на совершенно сухом, покрытом едва заметными кочками лугу, Кента стала. Я подумал — по птичке, но поднялся и сел вблизи бекас. Мы его еще раз подняли — он сел так, что весь был виден, как на выкате. Загадочное поведение бекаса вскоре объяснилось. Из болотистого Жарья вышел пастух, и за ним показалось стадо, направляемое на водопой. Бекас был вытурен, вероятно, с места гнездования стадом и пережидал беду на лугу.

На Ясниковском болоте я нашел только двух бекасов, потому что тут паслась скотина. Хорошо бы здесь походить до скота.

Эти найденные два бекаса были один от другого на расстоянии не менее ста шагов, но Кента по ветру почуяла дальнего, потому что он, вероятней всего, сидел на кочке. Высверлив себе носом по воздуху таинственный путь, она прошла к дальнему бекасу мимо ближнего, и он снялся от нее шагах в шестидесяти. После того я пустил Ромку, и он зашил носом по наброду ближнего бекаса, раскидывая в стороны прутик ^{69} . Так он вытурил его, конечно, без стойки.

Вообще он может делать стойку по внезапно схваченному по воздуху запаху дичи, но не подводит издали. Он не может даже внешнего примера взять с матери, чтобы передвигаться, не шлепая лапами, не фыркая носом, не встряхивая ушами.

От его приближения Кента сильно вздрагивает, и тогда чувствуешь, какой напряженно-сосредоточенный процесс представляет собой эта подводка собаки к дичи.

Через три дня будет охота… Я оборву натаску Ромки изо дня в день и предоставлю дальнейшее усвоение им подводки к дичи естественному ходу дела, и когда буду брать его на охоту, и он как-нибудь сразу поймет.

Сегодня благодаря северному ветру день обстоялся, хмурые утренние облака обернулись в чистые летние, белые на синем, там высоко смешиваясь с клочками облаков. С криком летали журавли, свистели кроншнепы.

На сходе утром решился вопрос ворошить сено или же, по примеру

прочих лет, идти в Закубежье за Иверской. Решили идти за Иверской.

Я сегодня сказал хозяину:

— Который день дождь. Сколько хозяину отдыха! Он ответил:

— Да ведь только говорят о тяжком труде крестьянина, жизнь крестьянина легкая. Тогда вступилась его жена:

— Это легко тебе говорить, когда за тебя пять человек работают. Крестьянская жизнь легкая, если есть рабочая семья и лошадиная сила.

Расчесанные кочки.

…«Ну, а как в самую попадушку попадешь».

Все бекасы второй ступени и с молодыми найдены в том же болоте, но в более крепком месте, где едва ли их тревожат. Вероятно, и другие выводки находятся вблизи своих мест гнездований, там, где их труднее найти.

Если около Петрова дня выйти на закате солнца и с запада смотреть через всю долину реки Дубны возле села Константинов© со всеми ее поймами, болотами крошечными, невидимыми в осоке притоками, раскинувшими вместо воды широкие болота, с бесчисленным множеством деревень и сел на сухих пригорках между болотами, то всегда непременно до Петрова дня на закате увидишь — горит верст за тридцать вдали на Дубне от последних низких лучей солнца окошко. Не сразу поймешь, что за тридцать-то верст невозможно увидеть блеск окошка на закате, кажется, вот окошко блестит, и этот свет, проходя через большое пространство болотных испарений, кажется, дышит, мерцает, как звезда. Но, конечно, это не окошко блестит, это небольшое озеро, попадая в косые лучи заходящего солнца, возвращает к нам на запад их свет под каким-то необходимым для таких отражений углом и на очень короткое время, а после Петрова дня от нас не увидишь больше играющего блеска какого-то озера, а вместе с тем перестают петь кукушка и соловей, исчезает большой слепень, за ним редеет мелкий <1 нрзб.>, а там и комар. Вся долина покрыта стогами осоки, которую вывезти можно будет только зимой…

Ток разгорелся ужасный. Ночью в разгар тока приехала Павловна.

<1 нрзб.>На току орали во всю мочь, без памяти.

29 Июля.Холодно-росистое утро. Стекла отпотели.

Заснули под пьяные дикие крики парней и визг барышень, проснулись — в солнечном свете щебечут ласточки.

Павловна привезла с собой какое-то понимание деревни, как чего-то родного, и стало почему-то хорошо. Да, это вот деревенское ощущение природы, как чего-то подлинного, пусть и плохого для других, но себе хорошего — это мне досталось от нее, это ее «лучшее» (пусть омерзителен «ток», но только около него поймешь прелесть утреннего щебета ласточек после Петрова дня, когда деньки уже начали сплывать). Вот это и надо передать в Алпатовеком «токе»: дикость, безобразие и через это приближение к чему-то прекрасному. Нет ничего, и все-таки…

Елань

Была тропа к мочевине, и по ту сторону ее тропа продолжалась, значит, люди тут ходят, но вы пойдете по этой тропе и погибнете в бездонной пучине болота, потому что это не сплошная тропа, это во время работ на болоте с одной стороны люди ходили за водой и с другой ходили за водой, и, кажется, будто сплошная тропа.

Болезнь Ромки

Он вырос на объемистом корме, ел много овсянки (ошпаривается кипятком растертый на мельнице овес). Я давал ему хлебное крошево в молоке. Он при перемене пищи стал ходить неправильно, больше жидко, часто и с глистом. Через две недели он совершенно исхудал. Я думал, что от непривычной работы: жил почти без движения, и вдруг ежедневно часов семь быстрого хода. Смолол овса и дал с молоком. На другой день он сходил правильно, большим калом, но с кровью. И теперь так пошло, если молоко и хлеб, то жидко и с глистом, а если овес, то круто, но с кровью, и крови выходит довольно много. Я предполагаю геморрой. Будем лечить так. Две недели не буду давать ему бегать. Кормить мало, но не овсом.