Дневники 1926-1927
Шрифт:
Утром осматривали мох с пьяникой, примыкающий к деревне, от нас с правой руки. Мох отличный, мы скоро нашли петуха и больше не смотрели, потому что <Ромка> для лесной охоты никуда не годится.
Вечером взяли Кенту и на сворке Ромку, чтобы, не пуская его, поупражнять на тетеревах. Сразу нашла Кента матку и потом тетеревенка величиной с дрозда. Тетеревенок забился глубоко в моховую кочку и был там, в глубине ее, совершенно как в гнездышке. Взяли его, дали понюхать Ромке и на глазах его пустили. Он пересел недалеко и своими тайными ходами между кочками пробежал значительное пространство. Ромка причуял его ход, но так волновался, что пускать его было опасно, да и сами мы могли наступить на кочку и придавить под ней тетеревенка. Пришлось оттянуть Ромку и пустить Кенту, которая сразу же пошла и уставила нос в
Я велел Пете отвести Кенту, а Ромку держал крепко за ошейник, и он долго стоял и дрожал. Потом я тронул тетеревенка, он не полетел. Я его погладил — сидит. Оглаживаю Ромку, оглаживаю другой рукой тетеревенка. Петя смеется. Пришлось взять в руки и пустить. Он полетел невысоко, в чаще зацепился за куст и с шумом в него погрузился. После того мы сели на моховую кочку, затихли.
Очень был тихий, ясный и прохладный вечер. Тетерка отозвалась нам необычно громко, и вскоре засвистал тетеревенок. Так этот трудный урок обошелся без жертвы, и это вообще возможно, но только при старой опытной собаке и помощнике. Мы думали, сколько должно погибать птенцов от неумелых рук и обычном, легком отношении к жизни. Этот выводок с мелкими птенцами — новое доказательство гибели гнезд от весенних морозов.
<Запись па полях>Ток, часовня, мох с одной стороны, мох с другой.
30 Июля.Очень крепкая роса. Прохладно поутру, но уже в девять часов собака разинула рот и свесила язык.
Я ходил с Кентой в ближайшем лесу. Насекомые совершенно исчезли. Запах баговника мне как морская качка: не укачивает меня, но беспокоит постоянная мысль о возможности болезни, так и во мху от этого пьяного сильного запаха все кажется, что закружится голова и останешься тут в тишине таким же неподвижным, как моховая кочка.
Вспоминаю случай в таком мху. Был у меня гордон Верный. Во время нашего отдыха он так крепко уснул, что мы вздумали посмеяться над стариком и тихонько отошли от него. Потом услыхали мы свист тетеревенка из разбитого перед этим нами выводка. Мы стали его подсвистывать, тетеревенок пошел к нам, а Верный спит. Было очень смешно. Потом тетеревенок приблизился к нам вплотную, и мы позвали Верного. Он не вставал. Мы пошли к нему, тронули, он поднял голову и еле-еле поднялся. Позвали его, поставили на след — не взял. Как ни бились, не мог причуять, не стал искать. И потом шел сзади. Никогда ничего такого не случалось с гордоном, и нам не оставалось никакого сомнения, что он опьянел от запаха баговника.
Кочки покрыты голубыми ягодками пьяники и высотой в полчеловека, собака скрывается в них вся и там невидимо остается, потом неестественно высоко поднимает голову, причуяв запах по воздуху, и так ведет: у Кенты выходит подводка во мхах, как уж плавает по воде, с поднятой головой. Вот огромная кочка и в ней, будто воткнуты прямые тоненькие березки. Тут Кента опускает голову, нащупав тетерева по сквозняку в коридоре между высокими кочками.
Считаю необходимым для себя изучение натуры и вижу в этом изучение одного из способов преодоления натурализма и обретение свободы своего воображения. Иному это, может быть, совершенно не нужно и даже вредно, потому что он ходит по своей вольной волюшке. Но мне это необходимо, как тюрьма для воспитания чувства свободы. Воля дается в большей или меньшей степени каждому, и так положено, что эту волю потом кто-нибудь отнимет. Но свобода обретается, когда рожденный на воле и потом заключенный человек сознательным трудом изо дня в день, как стальною пилой, распиливает свою Кащееву цепь. Так я, изучая природу, нащупываю препятствия и потом летаю, как летучая мышь летает, не задевая распределенных в комнате в частую клетку проволок.
При хорошей жене муж ходит немножечко виноватым и побаивается… (иногда, мне кажется, это бывает оттого, что она по природе своей ненасытна, а он, напротив, короток в супружеских ласках, в этом случае будь он семи пядей во лбу, и делец, и кроток, как ангел, все равно не избежать ему упрека от хорошей жены).
Ромкин желудок
Вечером ( 1/2 8) перед закатом вышли пройтись берегом болота 2-й ступени. Еще не пуганные налетели на нас четыре кряквы. <Ромка> вытурил бекаса, потом потянул с болота на суходол, и там был найден спелый выводок: четверо тетеревей (солнце только что село — как долго они не убирались с поляны!). Потом легли на болото туманы. Вечернее, безоблачное небо рассекла цапля. Это надо помнить, что часто махающая крыльями цапля — постоянное явление болотного пейзажа.
31 Июля.Тихое прохладное солнечное утро. Мальчики из Константинова приглашают идти с ними на уток. Яловецкий прислал письмо, что идет ко мне. Я командировал Петю на уток, а сам пойду с Яловецким.
<Запись на полях>ложь и правда.
Есть рассказы, которые создаются в плане возможного, и талант художника так делает, что возможное больше принимается за действительное, как если бы оно происходило в самом деле. Но есть и такие события в жизни, которые никак не выдумаешь, они кажутся невозможными, но были, и дело художника в этом случае найти способ так рассказать, чтобы в это поверили: так не бывает, но вот все-таки один раз было. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, на этом умении передавать гениальность творчества самой жизни в ходе ее по особенным случаям основано все мое искусство, и собственное мое мнение о себе как об исследователе и летописце жизни, и устремление мое к природе и <1 нрзб.>. Понятен делается и мой беспокойный пробег в поисках особенного, и то доверие к жизни, вследствие которого религиозные люди сочувственно относятся к моим писаниям. Мне помнится, в начале моих литературных занятий, когда Ремизов брал материалы у Рязановского для своей повести «Неуемный бубен», и мы поздно ночью шли с ним домой, он сказал мне что-то вроде этого: «Вы говорите о жизни, но ведь там нет ничего, все мы делаем». Помню, каким ужасом повеяло мне от этих слов, и как смутно стало на душе, и даже злобно к кому-то (я думаю, что злоба была к самому Ремизову, который брал материалы у Рязановского и это считал ни за что). Понятно теперь и то, о чем Блок сказал мне: «Это не поэзия, нет, я не так сказал: это поэзия и еще что-то». «Что?» — спросил я. «Не знаю», — сказал Блок.
Утром осматривал болотные кусты в районе вчерашнего выводка, ничего не нашел. Перешел в моховое болото, где учили Ромку по тетеревам. Тут я нашел подряд трех маток, у двух было по одному тетеревенку, у третьей два, и все маленькие. Одного из тетеревят я придавил нечаянно ногой, но не очень жалел, п. что он пойдет уже в пищу. Дома с Петей сказали друг другу «ни пера, ни пуха», и он отправился в Константиново.
Читал «Известия», с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан.
Все нет, нет и возвращаются к мысли «ложь на службе»: ведь этой мудростью пользовался каждый провокатор. И все-таки, несомненно, — величайшие благодетели человечества помогали ему именно тем, что привлекали зло на службу добродетели. (Часто это достигается способностью выжидать, т. е. попускать зло, изжить себя и сдаться.)
Кстати, в каждой деревне есть свой политик, вот мои знакомые: 1) М. из Следова: прислуживался к власти на помощь и себе, и мужикам, 2) «Барон» из Костина: бездельный дурак, стремится к легкой жизни, но своим предательством ничего не достигает, 3) Филипп Яковлевич из Дубровки — тончайший дипломат, игра ума: вот кто из бесов очень близок к мудрости… и все-таки не мудрец.
1 Августа.День разрешения охоты, все равно, что день Пасхи у детей, родители которых целиком предаются обряду. В радостной тревоге я проснулся в 2 ч. н., было еще темно. А в три часа проснулся, вышел с собаками на улицу, и на Дубке уже была стрельба, как на фронте. Я еще вчера решил идти на бекасов, вчера узнал, что на Ясниковском болоте не пасут, и потому не надо было мне торопиться, чтобы попасть до охоты. Я выхожу с ружьем в 4. 20 минут. Солнце довольно высоко. Роса крепкая, трава от нее, как алюминий. На фоне темного леса еще не исчезла легкая полоска синего тумана.