Дневники 1926-1927
Шрифт:
В 12 д. мы подходим к своей деревне. На выгоне служил молебен священник, окруженный скотом. Как ни старались мы пройти незаметно, все-таки овцы заметили Кенту и всем стадом пошли за нами, а за овцами тронулись и коровы. Пастухи длинными арапниками вернули стадо на место, и молебствие продолжалось.
Гармонист, однако, не дождался конца молебна и прошелся по деревне. Этот единственный мотив он потом играл весь день. У него было лицо скульптурное, для дерева: подстрижен в «крупную польку», т. е. вся голова почти голая и только спереди оставлен кок, лихо завернутый набок, лоб узенький, нос выдающийся, губы, щеки кирпичные, играя на гармонии все время в такт ходит весь ходуном. Адвокат говорил, что когда такой входит в суд, он, не спрашивая, знает по какому делу, конечно, по алиментам.
Я смотрел в щелку
Среди всех девушек выдавалась одна приезжая, настоящая городская барышня с бледным лицом, с русалочьими волосами, с обнаженными тонкими не деревенскими руками, эта Мануфактура меняла платье через каждые полчаса, только неизменно оставался у нее на груди золотого цвета баульчик, или дамские часы. Возле амбара, где всегда бывает ток, расселись быстро пятнадцать парней, среди которых скульптурный гармонист непрерывно тянул, фигурничая, свой мотив. Прикатили большое бревно и на нем напротив парней расселись барышни. При белом свете я, наконец, понял сочетание девственно невинных частушек и похабных песен парней. Я понял это по особенному выражению Мануфактуры, несомненно, служащей в Москве горничной у богатых евреев — хоть (может быть, так?) она пропускала похабное мимо ушей, не меняя чина своей фигуры: вокруг ведь были все родные и к родительскому слову все они с малолетства привыкли. Так первое странное впечатление от тока («нет ни у одного народа, погибающий народ») разложилось и стало как будто неверным: ведь так всегда было, и это «накипь», а тут же рядом живут тихие углубленные люди, всякие. Что же верно, первое или теперешнее? Потом началась среди молодых парней драка, все девицы смело бросались между дерущимися, прибежали бабы, старики. Мимо нашего окна протащили совершенно избитого и без гармоники гармониста, который все время грозился, что он еще придет, и он вспомнит, кто его бил, и он покажет.
Хозяин говорил мне, что все это пустяки, что стоит только ударить в чугунную доску, и сторожа вмиг разгонят всю эту молодежь. Но это в крайнем случае, потому что все-таки опасно, посторонние ребята могут поджечь клевер.
— И сено? — сказал я.
— Нет, сено не опасно, — ответил хозяин.
И сообщил мне очень интересное, что сено не горит. Он может <2 нрзб.>бросить спичку в стог, огонь сразу обнимет весь стог и потом сам в себе задохнется. А клевер непременно сгорит.
Это происходит, конечно, потому, что в сене мало воздуха, а в клевере много. И хозяин мне сказал, что есть и горючее сено. Он был когда-то приемщиком сена при заготовках и хорошо знает даже географию сена, так, сказал он, все сено заливных лугов по Оке не горит.
3 Августа.Дневка. Стойка Кенты.
После двух маршрутов назначена дневка для запаса и отдыха собакам.
Второй день гуляют, и у молодых еще пьяней. К обеду парни перепились и вовсе отвалились, и девкам стало скучно одним, и они пропали. Тогда в тишине запел тоненько прекрасный тенор — откуда он взялся? И стало под тихое пение чудиться, будто истинное счастье тоже скрывается совсем незаметное где-то под ольховым кустом у лесного ручья.
Да, конечно, все эти выкрики, все эти разодетые куколки и драка — все пустяки: ведь сильный сидел и не дрался, прекрасный голос таился. Важно было, что, начиная с молебна о здоровье скота, в деревушке действительно царствовал праздник. Надо было видеть, с какой радостью наша хозяйка угощала своего зятя, как смертельно испугалась она, когда маленький внучек соскользнул с
Вчера какой-то парень дерзко обошелся с дочерью соседа Мих. Михайлыча. Ранним утром ударили в чугунную доску, собрался сход. Мих. Мих. потребовал от общества на сегодняшний день гарантии для обеспечения порядка. Вспомнили, что в гостях у них тут милиционер из Софрина, и постановили просить его следить за порядком. Милиционер с большим удовольствием взялся за дело, и сход этот был в 9 утра, а в 10 милиционер уже тащил при громком хохоте двух пьяных парней.
Около полудня я выводил на болото Ромку. Он несколько позабыл мои уроки и стремился по болоту скакать. Пришлось хорошенько стегнуть его и, когда он сделался от удара робким, войти с ним в кусты. Вероятно, тут набродил петух и усмиренный перед этим Ромка стал замечательно подводить по этим следам, и даже когда потерял или запутался в наброде, то не бросался, а ползал раскорякой, ни на мгновение не выпуская меня из виду. Очень возможно, что он будет отличной лесной собакой, и надо помнить, что если придется стегать плетью, то лучше раз да так, чтобы помнил, чем десять раз потихоньку. Завтра у нас план с Петей. Мы идем на бекасов и стреляем по очереди. Тот, кто не стреляет, ведет Ромку, наводит на след, подводит к убитому. Так мы будем его обстреливать.
Конец праздника. Зять собирается уезжать (в Терехово). Женщины-хозяйки усталые и радостные, что все кончается, собрались с ребятами, детьми и внуками на руках в кружок, там, где собирается сход, и беседуют.
Перед закатом солнца мы пошли на перелет туда, где Федор разодрал плес и поставил шалаш. Какое воистину прекрасное место! Идешь, и гора перед тобой качается, добрался — и стать некуда на сухое. В болоте, однако, значительно теплее, чем на суходоле, и комар, который там уже совершенно пропал, свирепствует здесь с такой силой, что завопит и самый привычный.
Я сделал два напрасных выстрела по кряквам 6-м номером на 70 шагов: ружье не берет; надо сделать патроны с 3-м номером. Чирки и бекасы летят значительно позднее крякв, уже в сумраке. Солнце садилось красное. Молодой месяц показался свежим огурчиком. Легли белые холсты тумана по суходолу. Я простился с высокими красно-малиновыми цветами в болотных кустах и душистыми белыми спиреями. Живые минуты природы после заката: растет, свиваясь на берегу большим белым холстом, плотный туман, кажется, вот-вот он накатит на нас и закроет нам весь горизонт. Но растущий туман по непонятным причинам вдруг начинает отступать и остается, наконец, неподвижным, обнимая лес, оставляя в своем белом море от леса верхушки только самых высоких деревьев. Со всех сторон в воздухе закричали перелетающие бекасы, я видел их иногда очень близко на фоне красной зари летящими близко от меня, но стрелять по бекасу не из-под собаки мне кажется так же глупо, как по воробью. Один прилетел к плесу и сел на берегу его в десяти шагах от меня. Чирок неожиданно откуда-то взялся. Я не сумел остановить его стремительный полет: считаю за самую трудную стрельбу, бекас из-под собаки пустяк. Я оробел от промаха и много пропустил, не смея вскинуть ружье и, когда выстрелил, опять промахнулся. Потом показалась на красном целая стая несущихся на меня чирков и еле заметной стала на голубом, опять явилась на красном, пропала на синем, на мгновение опять мелькнула близко, почти на выстрел, на красном, — совершенно стерлась, как погребенная, когда снизилась и стала мне на фоне темных болот, потом вдруг, как будто вырвалась из-под земли, взмыла фонтаном возле меня над плесом, и тут одного я взял даже на мушку, и он, падая, прошумел в тростниках и булькнул в недоступном человеку омуте. Петя выслал за ним Ярика, и он скоро его оттуда принес. Потом Петя крикнул: «Он принес еще и чирка Яловецкого». Я сказал: «Понюхай, не протух ли он за два дня». «Живой, — кричит Петя, — совершенно живой».
Я забыл еще сказать, что перед началом перелета вблизи болота, на лугу совершенно сухом, густо покрытом подсыхающим диким клевером и погремушками, из-под стойки Ярика я убил дупеля. Откуда он взялся? Кочевал он перед вечером к местам новой корчевки или выгнало его из крепи стадо коров? Вернее всего прокочевал, потому что ведь во всех болотах показались эти ржаные (т. е. высыпающие ко времени жатвы ржи) дупеля.
Два чирка и дупель, взятые во время этой маленькой охоты вечером, были как раз нам троим на обед.