Дневники 1926-1927
Шрифт:
Сначала все было хорошо. Еще на тропе Берендея, где мы вчера спугнули бекаса, Ромка что-то учуял, завозился, вылетел бекас, и я на глазах собаки убил его, и он, причуяв убитого, сделал по нем стойку. Потом мы долго ходили возле Филипповского и ничего не нашли. Наконец, я подошел на обратном пути к своему болоту, но ближе к Михневу, где еще не бывал. Здесь Ромка, причуяв наброд бекасов, пустился по наброду с такой быстротой, что я не мог поспеть за ним, и он без стойки стурил бекасиную матку с выводком. Я узнал этот выводок, знакомый мне еще, когда он был в яйцах около Островка, а может быть, это был и учебный выводок, вдруг пропавший: тот или другой непременно, потому что и Островок и ольховый лесок были очень близко. Ни крики мои, ни свистки не действовали на Ромку, когда он летел по наброду, и только уже когда он, одураченный взлетом бекасов, опомнился — услышал и мой голос, и мои свистки и, конечно, узнал хорошо полное действие моей плетки. Хочется при этом еще раз сказать о совершенно исчезающем
Поиск собаки — это все равно, что стиль у писателя. Несомненно, что как человек сам с собой, так и писатель родится со своим слогом. Но необходимо, однако, изломать этот природный стиль совершенно, чтобы потом он возродился, преображенный культурой, и сделался собственным стилем, а не просто слогом, потому что стиль предполагает усвоенную (у-своенную — ставшей своей) культуру.
Мысль эта мелькнула мне как спасение, когда я сел отдохнуть после экзекуции: спасение от собаки, которая терзала меня. После того, наметив кустик, куда переместились бекасы, я начал ломать вдребезги поиск Ромки, заставляя ходить его лентами тихо вправо и влево не более как в десяти шагах от меня. Дорого мне стоило это, мне кажется, за четыре часа упражнений я тысячу раз повторял: «Тише, назад, поди сюда». И все-таки я ничего не достиг: причуяв наброд, Ромка не отдирает носа от травы и так подвигался бы непосредственно до самого бекаса, если бы он не взлетал. Теперь я имею множество доказательств, что он может чуять, и беда не в чутье, а в его огромной башке, набитой соломой. Едва ли какой-нибудь егерь посвятил натаске столько страстных часов, как я, едва ли какая-нибудь собака перенюхала и перевидела столько разнообразной дичи во всех возрастах, как Ромка — и все напрасно. С Кентой была одна сотая возни, и то я тогда отчаялся и бросил, у нее в голове потом само дошло, и потом она сразу пошла в первый поиск, как старая собака. Очень возможно, что и Ромке я даю слишком много и что у него теперь должно в голове само доходить, если только есть какие-нибудь мозги в его голове. Пусть же доходит в эту осень, но мне не улыбается перспектива кормить его еще целый год до новых сомнительных опытов.
Я до того отчаялся, что, велев идти ему сзади, повесил ружье и, понурив голову, пошел по сухому с комьями кочек лугу. И вдруг из-под ног два дупеля, которых я напрасно искал на прелых «дупелиных» местах. Так это и надо усвоить, что «ржаных дупелей» надо искать на сухих, хотя, и может быть, и кочковатых краях болот или на лугах, расположенных вблизи болот. Потом возле Михалевских капустников Ромка, на свой манер, похрапывая в наброде, стурил мне бекаса, и я убил его. Бекас оказался матерый, толстый в сравнении с первым убитым тоненьким в белом фартучке, как дупель, бекасом. Больше я ничего не мог найти, т. к. не отпускал Ромку на близкий розыск. От 5 у. до 10 я так измучился, что целый час просидел на кочке под тенью ольхи в полудреме. Летний ветерок скоро уговорил меня, постоянно лаская и щеки, и раскрытую грудь, и мне было неплохо. Я даже и думал, и беседовал с другом.
«Друг мой, ведь до самого основания по одному кирпичу расшвыряли наш храм, и я всю жизнь собираю кирпичи и складываю памятник. Бывают моменты, и я ими живу, когда у меня что-то выходит, и является даже гордое сознание, будто я выполняю: «Разрушь храм сей, и я его в три дня воздвигну». Впрочем, я не мог бы так резко это признать, а как бы только ставлю ногу свою в чей-то верный след. Вот как в этом великом окружающем меня Берендеевом царстве не я царь Берендей, но все равно, ежедневно спускаясь в болото по его тропе, я часто узнаю его в себе самом. Да вот и сейчас, когда собака почти совсем съела меня, обласканный ветром и музыкой шумящей листвы и возвращенный в царство Берендея, я протягиваю примирительно руку к глупой собаке, как сам Берендей, и говорю: «Дурак, дурак, зачем ты сам себя губишь, вытряхни поскорей солому из своей башки. Губастый!»
Петя за это время убил двух дупелей и трех бекасов, один дупель был на сухом лугу, другой на коровьей грязи. Бекасов за пищу можно считать только матерых, а дупеля уже покрыты слоем жира толщиной в пакетную бумагу.
б Августа.
Мы вышли в 5 у., хотели на Остров. Но роса оказалась прямо непроходимая, идти по некошеной траве в кустах значило купаться в холодной воде вместе с ружьем и всеми доспехами охотника. Тогда вместо жданья махнули мы в Терехово, оттуда к Устинову, из Устинова к Садникову, потом к Абрамову и через Филипповекую гать вернулись домой. Всего чисто шли мы 9 часов, исключая 2 часа отдыха, прошли, значит, около 40 верст, наполовину болотами, и в самых тяжелых сапогах.
На
— Видишь, Петя, — сказал я, — это интереснейший пример антропоморфизма…
Тогда сзади нас кто-то стал хохотать, надрывая живот. Мы оглянулись. Старый Берендей, оказалось, все время стоял сзади нас, вникая умным глазом в чудные буквы, вслушивался в наш разговор. И когда, наконец, он все понял, то схватился одной рукой за живот, другой за мглистую бороду и стал хохотать. С трудом он справился и сказал нам, мигнув веселым глазом на вечевой колокол:
— Здорово пишут!
Песчаные горки в болотах реки Кубжи, покрытые редким березняком с кочками краснеющей брусники, пахнут тетеревами, и все-таки их тут нет, мы нашли тут одного петуха, по которому я неудачно стрелял в чаще, и холостую тетерку, в которую, по уговору, не стали стрелять. Так, обойдя все эти горки, мы спустились к широкой долине, поросшей болотной травой, и задумались, Кубжа это или просто большой луг. Была тут тропа, мы пошли по ней, постепенно утопая все глубже и глубже, и когда добрались до непереходимого плеса, узнали, что это действительно река Кубжа. Потом мы пошли краем болота и так пришли к мосту, за которым виднелся лесок Филатова, где, говорили нам, водились тетерева. Тут мы нашли единственного петуха и взяли его с трудом, потому что удивительная в подводке по тетеревам Кента сделала ошибку: разбираясь в следах, она до того закопалась в них, что вплотную подобралась к нему и спихнула, а мы, непринужденные, не расставились, а петух вылетел сзади куста. Этот редкий случай с Кентой вернул меня к мысли о Ромке: вот именно потому он и не делает стоек, что идет низом по наброду, напротив, если дичь переместилась и сидит без наброду, то стойка ему часто удается. Значит, весь вопрос в том, как заставить его не отрывать нос от наброда и время от времени проверять близость птицы верхним чутьем. К этому сводится теперь вся работа над Ромкой, и я не вижу в этой работе для себя сознательного пути, весь мой расчет, что он «головой дойдет».
Предполагая, что петух не должен улететь из этого отъема (кругом болота), мы пошли в направлении его полета, и когда Кента почуяла его верхом, нажали из леса, перегнали через дорогу в крайний мысок, к крайним в поле кустам, из которых он и предпринял свой роковой перелет по открытому месту. Около Садникова в мыску нетронутого скотиной леса, выходящем прямо в овес, мы нашли тетерку, которую убил я нечаянно, приняв за петуха. Мы нашли ее единственного цыпленка, настолько все-таки большого, что взяли. Еще нашли холостую тетерку вблизи нашего дома — и все. В общем, можно теперь сделать заключение окончательное, что гнезда погибли от мороза. Говорят, что на утиных гнездах действие мороза не сказалось — не потому ли, что в болотах теплее?
<Приписка на полях>Чтобы успокоить себя, я сказал Пете: «Вероятно, это холостая». Но в это время послышался писк тетеревенка, и Кента сделала стойку.
Есть тоже болота хвощевые, ровные без кустика, по которым идешь и думаешь: вот уж тут нет ничего. Но Кента у нас повела. Мы думали, что это по курочке она, но взлетел бекас, Петя неудачно выстрелил, и хорошо, оказалось, Кента вела по нем, как по коростелю, потому что бекасиха бежала и отводила нас от маленького, который еще и летать не умел. Хороши, смешны эти маленькие бекасята с перевешивающими их носами.