Дневники 1926-1927
Шрифт:
Сегодня сборы, и мы с Петей завтра выходим, а Ефрос. Пав. выезжает послезавтра. Следовательно, всего вольного житья с 10 июля по 22-е сентября: около 2 1/2 месяцев. Довольно работы ногам, пора начать голове. Конец, конец!
<Приписка на полях>Петя принес 1 гаршнепа, видел дупеля и 7 гаршнепов.
В среднем это будет немного, если считать мою ходьбу по 25 верст в день, всего 80 дней, значит, пройдено 2000 верст и еще ведь по болотам! Расчет с хозяином…
Сочлись.
Я говорю:
— Нет, Петя, по правде говоря, рано мы уезжаем, бекас только рассыпался, бекас теперь жаркий, как дупель, гаршнепы посыпали, вальдшнепы, а там гусь, там по заморозкам охота по дорогим жарким кряквам, могли бы еще…
Хозяин сказал:
— Благодарю, благодарю…
Я ему:
— Не за что, вас благодарю, а то в деревне много таких людей, только и смотрят тебе в карман.
— Совершенно верно, — ответил хозяин, — моральный человек в настоящее время совершенно запутался в паутине.
Хозяин бережет для меня самые свои драгоценные выходные слова.
— А что значит «моральный человек»? — спросил я.
— Это вы сами знаете, — ответил хозяин, — деревенский человек способен только на одно дело, и когда ему другое, он путается. А торговый человек способен на все. Вот у вас собака по бекасу ходит, умственное дело, а можно приучить, значит, она способна и на зайца, и по волку, а которая по волку способна, тоже ведь не может по бекасу! Вот так и торговый человек служит в торговле: он, как собака по бекасу, способен на все.
И стал рассказывать, как мальчиком он жил у хозяина и ему был экзамен 1-й — это обед у хозяина. Мальчик ест, а хозяин смотрит и после обеда говорит:
— Ты мне ненадобен, вяло ешь.
— А как вам было? — спросил я.
— Мне было, — ответил хозяин, — он сказал: «Оставайся, ты весело ешь, значит, будешь на все способен, ты — моральный человек».
<Запись на полях>Начать: «Русский язык природный».
— Разрешите сказать с точки зрения…
— Увольте <2 нрзб.>
— Разрешите, Мих. Мих.!
— Ладно, говорите.
— Я хочу сказать, что моральный человек в настоящее время запутался.
<Приписка на полях>Когда поэты и чувствительные граждане начинают говорить о гибели деревенской природы, меня это не задевает: девственность природы меня интересует не анатомически, я знаю женщин многодетных и девственных, знаю, наоборот, много развращенных девиц, анатомически девственниц.
23 Сентября.
Забытая книжка.
В 4.25 у. я вышел из Александровки. Рассветало. Кругом бормотали тетерева. Небо ясное. Все в ожидании мороза. Около Никольского зеленая трава от росы стала седою. Потом засверкал
Теперь я забыл множество замеченных мной красок, вроде «седой зелени», и соответственно с ними каких-то волнующих воспоминаний из своей юности, и новые неожиданные оценки своих поступков через тридцать лет!
Помню, схватился за свою записную книжку, чтобы внести в них названия родников моих мыслей, вроде «седой зелени», и посредством этих отметок хотел восполнить извилистые пути моих мыслей. Но оказалось, что книжку я забыл дома. Я сожалел об этом одно только мгновение и потом, оглянувшись на раскинутую перед моими глазами долину, одетую низко лежащим белым плотным туманом, махнул рукой и сказал: «куда наша не пропадала!»
И мне представилось тогда, что Творец всего этого великолепия в природе проходил здесь тоже, забыл свои предначертания, и все осталось незаконченным. И вот почему, может быть, каждому, кто проникается воздухом сверкающего росисто-морозного утра, хочется тоже принять участие в личном творчестве, продолжить его. Может быть, вся природа казалась мне забытой записной книжкой Творца.
Они встретились в трамвае. Сцена с рабочим. Они не узнают друг друга сначала. Потом он начинает горячо говорить о рабочем, и она взволнованно вспоминает о тюремном женихе. После того в Париже смех и т. п. Следовательно, в этом звене одна тема: тоска по родине, другая тема: как ускользнула невеста из-под рук.
«А там тебя сосна поведет через леса». Очень грязное шоссе, смешалась даже в грязи и пешеходная тропинка, но мокрая грязь впереди далеко сверкала в осенних лучах солнца очень красиво серым металлом. Мне попался интересный спутник овчинник дед Григорий, который потом у меня ночевал в Сергиеве. Я предложил ему папиросу, он руками замахал: курение — это непробудное пьянство.
— Старообрядец? — спросил я.
— Нет, — заметил он.
Я же ему сказал, что курение моя слабость, но меня радуют мои дети, я сказал им: «Не берите с меня дурной пример, не курите». И они из уважения ко мне не курят.
Вот это страшно обрадовало старика, и он вдруг мне весь открылся: он не старообрядец, но с некоторого времени увидел свет жизни. Это было 7 лет тому назад, умерла жена, вот с тех пор, как умерла…
Я понял по-своему…: что тоска по жене.
Мы сели отдохнуть под кустом. Я сказал ему, что я егерь, учу собак и продаю, и об охоте пишу в журналах: мне платят, этим живу. Дед хорошо понял меня. — Мне приходится, — говорил я, — жить в болотах и много ходить, часто проваливаюсь, ночи все мокрые, вот и согреваешься, и оттого я быстро хожу и не умариваюсь.
— Как тебе досталась эта легкая жизнь?
— Кто тебе сказал, что легкая: она трудная.
— Да, но тяжелого все-таки ты не поднимаешь, как я?