Дневники 1926-1927
Шрифт:
— Нет, не поднимаю. А вот как далась легкая жизнь, я тебе скажу: нелегко. Я свою охоту очень люблю и так положил: жить одной охотой, умру или достигну и вот достиг. Это был путь к личной жизни. А у тебя есть к чему-нибудь охота?
— К пчелам, — ответил Григорий.
— Почему же ты не шел этим путем?
— Потому что родился крестьянином: крестьянство у меня, жена, четыре девочки, питомца приняли: три рубля в месяц за него платили. Потом мы овчинники, у нас крестьянством не проживешь, у нас весь уезд овчинники. Дело грязное, тяжелое. Мы ведь рабы: нам из-под «вига» не выбраться {80} .
— Да, — сказал я, — но ты мне говорил, что с тех пор, как умерла жена, ты вроде как бы из-под «вига» вышел и видишь свет. Как это ты увидел свет?
— А вот как увидел. Ежели говорят, что муж с женой ладно живут, это понимай, что у них есть достатки. Но у нас таких достатков не было, чтобы ладно жить. Четыре девочки, их надо одевать. Я ворочаю весь день и сплю четыре часа. И самые трудные работы прошел, а нет труднее работ: пилить в лесу дрова и, второе, камень колоть, я все прошел. А девочки все не одеты, и все мне колют глаза. Ну вот, давеча подросли: трех замуж отдал, жена померла, младшая дочь осталась хозяйкой. И тогда все переменилось.
Я остался один, и никто больше меня не попрекает. Я, бывает, теперь в лес так пройдусь или краем полей, и радость меня охватывает всего: всему дивлюсь и все понимаю.
Вот, к примеру, смотрю на пчелу и на муравья: на пчелу смотрю дома и на муравья в лесу. И я так понимаю, что оба они живут, как люди, от своего труда. А насекомые заводятся от теплого весеннего воздуха. И если мороз хватит, то пчела и муравей умирают: они как люди умирают совсем, они трудятся и умирают. Насекомые от мороза спят, и, как тепло, они оживают: муха, червяк, всякая такая дрянь, им смерти нет…
Вот как жена умерла, стало мне сначала очень даже чудно и страшно: работы мне не убавилось, мне прибавилось работы, ведь хозяйство остается то же самое, два надела, лошадь, корова, пять овец и опять овчинное дело, и дрова пилю, все то же самое, только жены нет… и плотским грехом я больше не занимаюсь. А когда приду домой один, и никто меня не попрекает. Вот мне тогда явился свет, и я стал о всем думать и все понимать. Так на восьмом десятке вдруг жизнь пришла.
<Приписка на полях>Охота служит делу свободы.
Было время. Выйдет человек, станет на бочку и обещает всем по кадушке моченых яблоков.
— Все ваше будет!
А мы <1 нрзб.>раскрыли и в ладоши хлопаем. Проходит время, запряг он дурака и не кормит… Вот так моченые яблоки!
Это война будет последняя: сразится Арх. Михаил, это, значит, человеку будет дано оружие сразиться…
Разговоры о десятирожном звере и об <4 нрзб.>, о тысячелетнем царстве, о Ленине, предтече Антихриста: очень смутно и не твердо: все это недавно только узнал от одного юриста.
Обед в «Кулинаре». Старик брезговал обедом, плохо ел. А пива выпил. И всему
За чаем и за ужином у меня.
Он спросил:
— А что ты думаешь о геенне?
— Ничего, — сказал я, — это было у меня в юности, теперь я не имею этого страха: Бог — это не пытки, а милость.
И старик весь встрепенулся.
— Вот ты говорил, — продолжал я, — и насекомые рождаются от теплого весеннего воздуха: комары, слепни, гнус болотный и всякое зло. Я охотник, дорожу болотом, чтобы никто за пустяком в него не ходил и не пугал дичь. Мне комары и слепни большую пользу приносят: они праздных людей ко мне, в мое царство не пускают. Стало быть, они у меня вроде как бы на службе.
Старик стал смеяться. Я серьезно сказал:
— А мое дело хорошее, это я знаю.
— Охотницкое?
— Ну да, вот ты же сам говорил, что у тебя самое хорошее дело — пчелы, и охота — это свобода. Я, значит, свободе служу, а комары и гнус мне помогают.
Старик стал еще веселей смеяться. Я еще серьезней:
— Вот бы так и злых людей на хорошую службу поставить: разбойников, воров.
Старик стал серьезным <2 строки нрзб.>:
— Каким же способом можно заставить их служить, как их связать?
Подумав, я сказал:
— А милостью. Я помню, раз одного вора у себя накормил и обогрел, так он мне потом очень пригодился.
— Связал его? — сказал старик.
— Да, связал.
Старик приподнялся, сел и весь просиял.
— Великую правду ты говоришь: хлеб, соль да милость и разбойника поражают.
О рождении слова.
В Бобошине зазвал меня Палин чай пить и сказал, что по собакам у них есть замечательный знаток Артамонов, а у Егорова только слова. Как вспомню Егорова, так и встает Клычков: и тоже красные слова. Талант краснословия и проституирование словами. Полная растрепанность. И в противоположность этому Берендеевы девственные слова (дедок Григорий), когда сам человек и не знает, что он сказал и какую это имеет цену.
<Приписка на полях>Сын мой православный, в церковь ходит и вдруг говорит:
— Отец, я хочу поступать в партию.
— Что же, говорю, я тебе не препятствую, у меня такой силы нет.
А сам так решаю:
— Если есть Бог на свете, Он не допустит, а если поступит, значит, Бога нет. И вскоре после того узнаю: в партию его не приняли.
Вот еще слова Григория:
— А будет время, когда человек будет питаться видением, увидел глазами и сыт?
Об этом теперь не может сказать самый ученый востроум.
Сын мой женился в Москве. Я пришел к ним, она одна, я ей говорю: «Вот кабинет, где вони нет». А она мне: ась-вась. Приходит сын, слышу, она ему в кухне: «Вот так отец у тебя, вот так деревня, пришел и говорит: «это кабинет, где вони нет».
— Подожди, — говорит, — он тебе еще и не то скажет.
Я же смеюсь над ними, деревенские люди, а говорят по-дворянски: ась-вась.
<