Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
В Ленинград еще 18 или 19 уехали Верховский, Ходаков, Темин, Бернштейн, вчера выехал Иткин.
В 12 ч. ночи с 29 на 30 декабря Молотов выступил по радио дипломатические отношения с финнами прерваны.
Сегодня с утра все ходили по редакции и спрашивали друг друга «что слышно?». Часика в четыре поступили первые сведения от иностранцев: наши части перешли в наступление в 9 часов утра, самолеты бомбили аэродром в Хельсинки и Свеаборг (крепость).
К 9 часам вечера стало известно, что мы углубились на 12–15 км., ширина фронта 120 км. Ребята наши — с частями.
Город пока еще ничего не знает. Звонков нет.
1940 год
19 февраля 1940 года
Много воды опять утекло. Ушел старый год. Я успел смотаться в Арктику к «Седову», вернуться, начать работать, а дневник все лежит.
Ну, эту воду надо будет потом восполнить, а пока запишу только сегодняшний день.
Утром, когда я еще спал, позвонил Папанин из Архангельска.
— Здравствуй, Лазурька!
— Здравствуй!
— Ну как дела с писаниной?
— Никак. Плохо идет дело.
— Почему?
— Материала мало.
— А ты папку с приказами у Фирсова взял?
— Да. А что там есть?
— А, может, тебе сюда подъехать? И материал для «Правды» подберешь, и с книжкой посидим? А? Ну я тебе еще буду звонить. А насчет списка не беспокойся. Я сказал — будешь, значит — будешь.
— Звони.
Днем занимался подготовкой юбилейного номера (день Красной Армии), говорил с зашедшим Ардаматским, доделывал передовку «Сталинские стипендии в ВУЗах».
Вечером позвонил Коккинаки. Подошла Валентина Андреевна.
— Вовка, иди, тебя Лазарь зовет.
— Не пойду. Спроси — что хочет?
— Позовите, по делу.
Басит:
— Ну что?
— Ты давно знатный стал?
— Нет, я не потому. Партнера нет, так я думаю: может, если не подойду, так ты приедешь? А, езжай! Зина дома?
— Я из редакции. Володя, надо статью к 50-тилетию Молотова о встречах.
— Неужели он такой молодой?
— Да вот, так получилось.
— Ну, приезжай.
— Со стенографисткой?
— Нет, один.
— Я голодный.
— Наскребем.
Приехал. Вал. Андреевна вышивает скатерть. Володька листает книжку «Торговцы смертью» (о пушечных королях запада — «Забавно, не читал?»). Сидит в кожаной блузе, кожаных штанах, черных унтах.
— Летал сегодня, что-то ты усталый?
— Нет, погода плохая, да и заседаловка заела. Вчера погодка лучше была.
— Летал?
— Одиннадцать раз. Смешно садился. Сел какой-то «Дуглас» и другой самолетишка. Тесно. Между ними метров 10, не больше. Мне выложили крест. А мне курить до смерти охота. Я подошел чистенько, хлопнулся у самого самого «Т» и проскочил между ними. Смеху было! Да ты садись, турка, обедать. Целый час из-за тебя суп греем. Водку будешь?
— Нет.
— А настойку от кашля?
— Лекарственную? Конечно буду!
— Будь здоров, не кашляй!
По радио дали Давыдову.
— Люблю я ее слушать. Держится хорошо, на мелочь не идет, а поет как… Вот и Барсова тоже… Это, знаешь, мастера. Не то, что Козловский.
Поговорили об опере. Очень любит «Князя Игоря». В остальных слушает хороши арии, очень любит хорошую эффектную постановку («Руслан», «Сусанин»).
Потолковали за финнов.
— Здорово, турки, дерутся! Упорный народ, воинственный.
Сыграли в преферанс.
— Писать будет?
— Нет, что ты! Давай в следующий раз. Знаешь, трудно писать. Встречался я с ним много, но все встречи кончались хозяином.
Перед уходом показал пачку писем:
— Вот еще не распечатаны. Сегодняшние, избиратели.
Я вспомнил секретаршу Папанина:
— Она: «Сегодня получила письмо. Девушка пишет Папанину — выхожу замуж, пришлите отрез на платье — 3 метра.»
11-13 февраля был актив редакции, обсуждали план работы на 1940 год. Ровинский в своем докладе рассказывал о внимании т. Сталина к газете:
— Вряд ли какой-нибудь наркомат, кроме военных, может сказать, что ЦК и лично т. Сталин так занимаются его делами. Вот, например, за время моей работы т. Сталин мне лично, по крайней мере, четыре раза говорил о том, что не надо давать больших статей в газете.
— Почему вы даете так много фельетонов в газете? (фельетонами он называет подвал). Надо давать не больше одного, притом теоретического, экономического. Остальное должно быть небольшим.
Позвонил он как-то и спросил:
— Вот вы даете заметку и пишете внизу подпись «редакция газеты „Дагестанская Правда“». Что это такое? Это вы перепечатываете?
Я объяснил.
— А зачем вы так много места тратите на это? Дайте в подбор, в строку в скобках «Даг. правда». И все понятно. Надо беречь место. Вот вы и заголовки большие очень делаете. Это ни к чему. Это у вас много места занимает. Даете четырехэтажно — это не по-хозяйски!
Мы сжались. Знаете, сколько это дало в номере? Триста строк!!
Не помню — записывал я или нет: по предложению т. Сталина мы не стали давать в газете петит. Многим трудно читать, а газета должна быть массовой. Сталин даже в эти специфические мелочи вникает.
30 апреля 1940 г.
Вчера похоронили Пашку Головина и Пионтковского. Погибли они 27-го. Пионтковский рассыпался в воздухе на двухмоторной яковлевской машине, на глазах у зрителей за Петровским парком.
Головин летал на поликарповской машине с инженером Александровым и бортмехаником Добровым. Неожиданно свалился в штопор, а затем перешел в плоский штопор. Когда стало ясно, что машина пропала и людей спасти нельзя, Павел попробовал выпрыгнуть (на высоте 100 м. методом срыва). его вырвало и запутало в стабилизаторе. Так там и нашли. Машина сделала 7 с половиной витков, хлопнулась и загорелась. Двое совсем обуглились, Головин — немного. Но в общем всех немедленно ночью кремировали.