Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
Пока делали газету, как обычно (И потом, в течение еще нескольких дней, военные дела освещал наш отдел информации, а не военный. Лишь в конце месяца меня вызвал Ильичев и спросил — не буду ли я возражать против перехода первым замом в военный отдел.
— Конечно, это некоторое внешнее снижение, но ты понимаешь… и т. д. Разумеется, все условия останутся прежними и проч.
Я, конечно, сразу согласился.
Через несколько дней приехал из Минска Лидов. Он рассказывал о первой бомбежке Минска и мы слушали его зачарованно. Нам казалось, что он перенес тягчайшие испытания. Докладывал он об этом на узком собрании актива у секретаря партбюро Домрачева. Мы обещали — никому об этом ни слова. Лидов умчался оттуда столь поспешно, что не зашел даже (хотя был во дворе) снова в свою квартиру, не взял никаких вещей, в том числе и паспорта — свой и жены, лежавшие в столике и т. д.
О дальнейших днях надо будет записать потом, в том числе об эвакуации населения и жен, о первой тревоге и первой бомбежке (22 июля). Сейчас несколько слов о втором знаменательном дне:
15 октября 1941 г.
Еще в конце сентября О. Курганов, будучи в Москве, сказал мне, что в штабе тревожное ожидание, немцы что-то замыслили. Но что именно неизвестно. 1 октября (или 2-го) началось известное наступление немцев на Москву. Мы следили за ним, но не представляли себе всей его угрозы. Оскар изредка звонил и на мои вопросы отвечал, что все в порядке. Как-то он сказал, что штабные работники нервничают. Штаб в то время был около Вязьмы в Лявле.
— Не известно ли что-нибудь у нас?
— Нет. А как дела в штабе?
— Ждем. Спим не раздеваясь.
Я понял. Через день или два немцы совершили обходной маневр (в лоб их готовились встретить страшным огнем) и начался драп. В то же время, они подвергли страшному налету штаб фронта. Ребята наши случайно уцелели.
А 15-го немцы неожиданно сделали рывок и оказались около Нарофоминска (если не ошибаюсь). И вот только я пришел на работу (около часа или нет позже — около 3–4 часов дня) как меня вызвал Ильичев:
— Между нами. Немцы прорвались к Москве. Положение очень серьезное. Редакция в основном эвакуируется. Остается несколько человек, в том числе и ты. Согласен? Отлично. Будем выпускать газету до последней возможности. Может быть день, может — больше. Предупреди людей, чтобы собирались. Поезд в 9 ч. вечера. Можешь пойти на часок домой и приготовить, что нужно в дорогу.
Я предупредил народ. Сунул сверх списка Реута, пошел домой. быстро собрал маленький чемоданчик (и переехал на всю зиму в редакцию). Суматоха в редакции была страшная: собирались, без конца звонили люди к редактору и просили включить в эвакосписок, ссылались на свои заслуги. Помню — звонил муж М. Шагинян, какие-то старые большевики и пр. В самой редакции спешно жгли архивы, бумаги, уничтожили телефонные списки и т. д.
По списку (как узнал позже — сказал Поспелов — утвержденному ЦК, причем Поспелов лично докладывал секретарям о каждом из нас и даже показывал фотографии) оставались: Поспелов, Ильичев, Лазарев, Гершберг, я, Парфенов, Шишмарев, Домрачев, Штейнгарц, Полонский — корректор, стенографистки Коган и Козлова, машинистки — Рискинд и Бельская, секретарша редколлегии Соколова, секретарь Поспелова — Толкунов. На следующий день выяснилось, что не уехали (хотя и были намечены) секретари Фрося Барабанова (Шляпугина) и Катя Румянцева. Да, и цензор Аркаша Баратов. Вот и все. В таком составе мы работали до 15 ноября. Затем прилетели на самолете из Куйбышева Гольденберг и Заславский, и, наконец, после Нового года прибыли основные работники из Куйбышева.
Функции распределились следующим образом: Поспелов, Ильичев и Лазарев занимались своими делами, Гершберг — все тыловые вопросы (в том числе строительство укреплений, производство оружия, подготовку резервистов), я военный отдел, Домрачев — партийный и сельхоз, Штейнгарц — секретариат, выпуск и иностранный. Баратов читал „Правду“ и все выходящие в Москве фронтовые и военные газеты.
Особенно трудно было составление первого номера. Причем, ЦК нам предложил сразу без отдыха делать второй. И когда мы часиков в 6 утра разделались с № от 19 октября, то немедленно стали составлять второй. Мы решили отразить в газете специфику и дать материал по строительству укреплений. Но оказалось, что Кирилл Потапов (который накануне посылал туда Макаренко, Кононенко, Винокурова и еще кого-то) в порядке бдительности перед отъездом изорвал эти материалы и бросил их в корзину. Извлекли их оттуда и сдали в набор. Так, кое-как, по кирпичику, составили газету (надо посмотреть номер, и сразу вспомнится, как ее делали).
Часиков в 8 мне поручили отвезти к нашему эшелону на Павелецкий вокзал людей. Я поехал с грузовиком по ним по их квартирам. Помню, как все нервничали, собирали вещи, забирали всякое старье, плакали. На улицах творилась страшная неразбериха. Все куда-то мчались, шли с рюкзаками, многие выступали из Москвы пешком. На вокзале — кромешная неразбериха.
По окончании работы над номерами (двумя) выяснилось, что наш эшелон еще стоит. Тогда мне поручили отвезти на вокзал 10 или 12 машинок. Воспользовавшись случаем, Гершберг, Магид и я решили отправить в Куйбышев по свертку белья и постель, чтобы было, где спать. Зашли домой, пусто. Сенька поснимал снимки жены и сына („будут немцы издеваться“). Я отвез. На вокзале — по-прежнему давка. На всех площадках — дозорные из работников эвакуируемых учреждений: не пускают посторонних. А они ломятся! Носятся слухи, что тот эшелон обстреляли, тот разбомбили. Поезд наш ушел часиков в 10–12 дня 16.10.41.
В течение следующих двух дней мы отправили еще несколько десятков человек — то с вагоном ТАССА, то еще с кем-то. И стали жить и работать. Числа 16 я переехал в кабинет Гершберга — и так вместе и провели всю зиму, тут же спали. Сначала в этом же кабинете поставили свои койки Курганов, Лидов и Калашников, но потом они переехали в соседнюю комнату.
Последующие дни слились сейчас в памяти в один. Перове время мы все чувствовали себя на колесах и почти не сомневались в том, что придется топать в Куйбышев. Парфенову было поручено держать наготове три ЗИСа и два (кажется) Эмки. Они и стояли на газу. Лазарев ездил разведывать дороги на восток — по шоссе Энтузиастов, по Щелковскому и пр. Все мы вооружились и спали с пистолетами под подушкой.
А газету делали честно. Решили изо дня в день давать о строительстве укреплений и давали, несмотря ни на что. 16-го или 17-го дали подборку о производстве вооружения (несмотря на возражения наших москвичей) и с тех пор давали почти ежедневно, хотя первую подборку делали с большим трудом, с натяжкой, вымучивая данные у секретарей райкомов по вертушке (в частности, я — у Пролетарского райкома). С хожу подхватили создание рабочих батальонов. По очереди писали передовые. Мы заставили даже комитеты по делам кинематографии и искусств для упокоения москвичей дать объявления „Сегодня в кино“ и открыть кинотеатры.
Лазарев ездил в Генштаб и возвращался хмурый.
— Если сумеем продержаться еще 2–3 дня, — говорил он, — тогда, видимо, удержимся: подойдет одна дивизия.
Больше всех нас волновал вопрос: в Москве ли т. Сталин? (тк мы этого и до сих пор не знаем: был ли он 16, 17 и 18 в Москве). 19-го вечером пришло знаменитое постановление ГКО об обороне Москвы за подписью Сталина. И сразу отлегло: Сталин в Москве, значит за Москву будем драться во всю и, видимо, Москву до последней возможности не сдадим. Я написал передовую о постановлении.