Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
Заходил Шаров. Он — в танковом корпусе. Его перебрасывают на другой фронт, по пути зашел. Зашел разговор о бренности жизни на войне.
— Вот операция, продолжалась она ровно четыре минуты. Танкисты, веселый экипаж, сел в Т-34, пошел. Раздавил немецкую пушку, вторую, прошел через траншеи, подавил немцев, попал снаряд, загорелся, водитель привел обратно, уцелел только он, все остальные убиты.
Вчера вернулся из партизанского отряда Леша Коробов. Прилетел. Еще позавчера был под Киевом. Пробыл 50 дней в отряде Героя Советского Союза Ковпака. Проделал с ним рейд по 6 областям — 800 км. Рассказывает много, но и врет притом с три короба. Ковпака рисует, как батьку, дает очень колоритную фигуру. Басней надо считать, что за ним ходит стадо (сначала называл 7000 голов, потом 1500). Это же такая гиря! Но кое-что, видимо, не врет. Рассказывает, что немцы стали усиленно оберегать мосты. Партизаны обхаживали мост через реку Тетерев, Его защищали 2 батальона, 7 пушек, 40 станкачей. Пришлось выделить четыре батальона партизан, дать бой, отогнать немцев, и только после этого взорвать мост. Сам взрыв продолжался 5 часов, было мало толу и выбирали наиболее уязвимые места. Прав он, видимо, о связи. Отвратительная! Как-то отряд жестоко нуждался в снарядах и — особенно патронах. Усиленно просили по радио прислать. И вот приходит самолет, сбрасывает два огромных тюка. Нетерпение такое, что их не развязывают, а разрезают. Куча маленьких свертков, на каждом из них надпись „Подарок молодому партизану“. В свертке: несколько конвертов из срыва, бумага очень низкого качества, и плохенькие открытки с рисунками захудалых художников. И смех и грех! У партизан — прекрасные трофейные кожаные книжки, бельгийские конверты, итальянская бумага и т. п. Подарок — от какой-то московской бумажной фабрики. Ковпак взял несколько свертков, завязал в пакет, написал на нем: „Молодому Строкачу от старых партизан“ (Строкач — нач. украинского партизанского штаба) и послал первым самолетом.
В отряде широко рассказывают, как Ковпак принимался т. Сталиным. Беседа длилась долго, на прощание Сталин обнял и расцеловал его и проводил до выхода из Кремля. Этим все партизаны страшно гордятся.
Когда мы вели наступление в Донбассе, взяли Красноград, Павлоград, Харьков — в тылу у немцев началась страшная паника. Особенно драпали итальянцы и румыны. Они бросали оружие, гранаты, меняли их на продукты. Мальчишки обзавелись автоматами, парабеллумами. Но итальянцы страшно боялись немцев, хотя и те драпали. Подбегая к деревне, они спрашивали „Немцев нет?“ и — если нет — входили, есть — обходили.
Коробов, по его словам, участвовал в разведках и операциях. В одной разведке подошел километров на 15 к Киеву, хотел пройти туда, но „откровенно говоря в последнюю минуту стало боязно: 99 % за то, что поймают и повесят“.
Местком занят заявками на коллективный огород. Записался. Участок дали где-то в 30 км. по Савеловской дороге.
Ребята рассказывают, что фотографа Колли на фронте называют „орденопросец“. Из этого же жанра: в Московском военторге продают нашивки за ранения, плакат на стене — „ранения — 1 р.40 коп метр“.
30 марта.
На войне — полная тишь, на всех участках „бои местного значения“, „поиск разведчиков“, „огневые налеты“ и т. п. Немного активизировались англичане: за неделю совершили два крупных налета на Берлин и начали шевелиться в Тунисе. Вообще, надо думать, на островах и в Новом Свете о войне совсем понемногу помнят. Сегодня мы смотрели летний № (за 1942) американского журнала „Лайф“. Голые бабы, огромный снимок „танцы в воде в купальных костюмах“, бокс, виды, да 2–3 снимка самолетов. Вот показывать вместо ответа на вопросы о втором фронте…
В Москве — весна. Почти месяц стояла чудная погода, солнечная. Потом, с недельку назад, немного похолодало. А два последних дня непрерывно идет нудный, холодный, мелкий осенний дождь.
26-го мне предложили написать в № передовую об авиации Дальнего действия (несколько дивизий и полков переименовали в гвардейские, дали 13-ти мальчикам Героев, наградили остальных). Созвонился с Шевелевым, поехал посоветоваться. В особняке, как обычно, тихо. Зашли к нему в кабинет. 6 телефонов, небольшой стол, в углу — за ширмами и зеркальным шкафом — койка, буржуйка.
— Ты не смотри, Сан-Лазарь, тут у меня — как на Рудольфе.
Это было в день опубликования постановления о присвоении ему звания генерал-лейтенанта, и все его поздравляли. Звонили отовсюду. Он доволен страшно:
— Знаешь, Лазарь, если бы мне два года назад сказали, что я буду генерал-лейтенантом, — я бы послал куда подальше за насмешку.
— Знаешь, Марк, если бы мне два года назад сказали, что я буду сидеть в кресле, — я бы…
Посмеялись.
Занялись делом. Он много и с гордостью рассказывал о работе АДД.
— Не только по тылам. Нет, пожалуй, ни одной крупной операции, где бы мы не работали. И работаем крупно, массированно. В ВВС не всегда учитывают моральный фактор от силы удара: и на чужих и на своих. Когда идет много самолетов — они просто подымают свою пехоту от земли — вот, мол, дали ему, дожмем. И это — независимо от точности удара и произведенных разрушений. Ведь с переднего края результатов не видно. Так же и противник не знает, что у него делается в километре, но гром, взрывы, моторы, виз бомб делают свое громкое дело. А потом при массовости и поражений больше. Вот под Сталинградом немцы жаловались, что ни в одной лощине не могут спрятаться от бомб. Что же удивительного? Каждую ночь их утюжили по несколько сот самолетов, да мелкими бомбами. Ну ясно — везде попадет. В общем, на всех участках где мы наступаем и где… не наступаем — АДД работает.
— А потери у вас большие?
— Одна машина на 800 часов.
— Позволь, да это почти норма Гражданского ВФ в мирное время!
— Да, приближается. Урон от потери ориентировки исчисляется единицами, от нехватки горючего — тоже.
— Вам хорошо, у вас лучшие старые летчики.
— Ты не прав, это было раньше. Сейчас стариков много меньше, чем молодых. Часть убилась, часть отлеталась: моральный износ, нервы не выдерживают. Их места заняты молодыми. Но с ними работаем много. По приходе в часть он, прежде всего, направляется в школу повышения летной и штурманской квалификации, к Саше Белякову. Это — наш университет. Там он должен налетать на ДБ несколько десятков часов, в том числе — ночью и вслепую. Потом составляем экипаж и с экипажем он слетывается 40 часов. После этого даем ему легонькое задание. Знаешь, как кошка приучает котят охотиться, притаскивая им полузадавленного мышонка. В совершенно ясную ночь даем цель, недалеко, без сильного огня. Летит, бомбит… Возвращается гордый, как будто бомбил Берлин. Первый вылет! Все у него, конечно, значительно: и обстреляли, и линию фронта пересек, и бомб легли в цель… Нужды нет, что они рвались по оврагам: человек растет. Месяца через три даем ему уже посерьезнее дела, а через полгода его можно пускать на настоящие операции.
— А в некоторых общевойсковых дивизиях я такой тщательной шлифовки молодых не встречал.
— Видишь ли, у них потери больше, поэтому и с людьми возятся меньше.
Заговорили в маневренности. Я сказал:
— Хочу об этом в передовую. Правильно ли будет сказать, что при маневре один самолет стоит троих, а без — три не стоят и одного?
— Абсолютно точно. Вот у англичан, у Гарриса, скажем условно, втрое больше самолетов, чем у нас, а делают втрое меньше нашего. А какие у них машины отличные. Да мы бы на таких еропланах…. Знаешь, как маневрируем? Иногда хозяин звонит: завтра надо помочь там-то. А это „там-то“ — за тысячи км. И помогаем.
— Но все-таки на стариках ездите? Они же вам традиции создают, молодежь воспитывают.
— Ну еще бы! Причем старики, как ты знаешь, у нас по своей прошлой работе — летчики гражданские и полярные. Я вообще считаю, что лучше всех воюют и войну выигрывают штатские люди.
— Это и Голованов считает.
— И правильно делает.
— Почему немцы не налетают на Москву, а вы на Берлин?
— Мы бы с превеликим удовольствием, но нет команды. А они — заняты передним краем. Вот станет потише на фронте, наверно опять будут налетать.