Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

Джордж Маргарет

— Да ничуть не опасна, — отмахнулся Антоний. — Я, во всяком случае, не знаю, чем еще они могут нам навредить.

Из-за окон доносились звуки летней погожей ночи: пение, смех, шаги на улице. Люди на улицах Афин наслаждались хорошей погодой, прогуливаясь под куполом безоблачного звездного неба.

Я положила голову Антонию на грудь и прислушалась к медленному равномерному стуку сердца. Как спокойно лежал он, каким невозмутимым казался! Я обняла его, чувствуя под руками крепкие дуги ребер. Он был подобен могучему крепкому дубу, сулящему надежное пристанище. Одно лишь прикосновение к нему утешало меня, разгоняя тревоги. Я нуждалась в этом, потому что дезертирство

Планка и Тития породило во мне глубокое беспокойство. Их побег заставлял задуматься о моральном духе тех, кто с нами оставался. Иногда дезертирство превращается в эпидемию.

Новости, поступившие из Рима, изумляли. Антоний не ошибся: желая снискать благоволение Октавиана, Планк и Титий сообщили ему, что завещание Антония содержит шокирующую информацию и Октавиан может использовать ее с выгодой для себя.

Они удивительно кстати объявились в Риме: Октавиан, вернувшийся из Иллирии, формально считался рядовым гражданином, срок триумвирата официально истек, и он не занимал никакой общественной должности. Более того — он не имел законного основания для ведения войны против своего бывшего товарища и зятя. Антоний не предпринял никаких агрессивных действий, за ним не числилось ничего противозаконного, к тому же сам Октавиан в свое время объявил, что с гражданскими войнами покончено. У Антония в Риме оставались верные приверженцы, его поддерживала почти половина сената, а в другой половине были колеблющиеся. В данной ситуации Октавиану требовался серьезный повод для нападок для Антония — достаточно основательный, чтобы склонить переменчивое общественное мнение на его сторону.

И тут состоялся развод — процедура рутинная, в Риме весьма распространенная. Однако сейчас развод провозгласили наглядным свидетельством того, что Антоний порвал свои римские узы, поддавшись чарам египетской Цирцеи. Это добавило масла в тщательно раздувавшийся Октавианом огонь, ибо дало повод объявить Антония неримлянином. Обнародование завещания, где говорилось о желании быть погребенным в Египте, позволило говорить об отречении Антония от Рима и о намерении перенести столицу в Александрию.

— Если он намерен лежать в чужой земле, словно забальзамированный фараон, то я, пусть даже мне суждено пасть в бою, я, император Цезарь, желаю покоиться в фамильной усыпальнице, которую я сейчас возвожу за Тибром. Мой прах никогда не оставит и не покинет тебя, мать-родина! — воскликнул Октавиан, обнародовав завещание соперника.

Удар попал в цель. Ответом был взрыв народного гнева и презрения. Само имя Антония стало символом всего низкого и презренного. В дополнение ко всему Планк выступил в сенате, красочно описав овладевшее Антонием любовное безумие. Будто бы Антоний обрывал сенаторов на полуслове, чтобы последовать за моими носилками вместе со свитой из евнухов, прерывал военный совет, чтобы зачитать мои любовные стихи, выложенные на листах золота драгоценными камнями, а также прилюдно растирал мне ноги благовониями и страстно их целовал.

Мне припомнилось, что Титий и вправду как-то заявился с докладом, когда Антоний (я плохо себя чувствовала) массировал мне ноги. Планк раздул этот невинный эпизод, поставив его на службу клевете. Раз за разом он выступал в сенате с новыми «обличениями», представлявшими собой иногда преувеличение или злонамеренно искаженную трактовку событий, а иногда прямую ложь. Так или иначе, гора обвинений против Антония громоздилась выше пирамид.

В конце концов один старый сенатор встал и едко заметил:

— Просто удивительно, как много отвратительных деяний пришлось совершить Антонию, чтобы ты наконец его покинул.

Общественное негодование, конечно, было Октавиану на руку, но для нанесения удара требовалось нечто большее. Поскольку объявить погребальные планы противозаконными не удалось — один сенатор метко заметил, что нельзя наказывать человека при жизни за то, что он планирует для себя после смерти, — Октавиан решил зайти с другой стороны. Он задумал потребовать от римлян клятвы на верность лично ему, а не какой-либо государственной должности. В этом случае Октавиан становился для всего Рима патроном, а все римляне — его клиентами.

Был срочно составлен текст присяги, и людей начали всячески побуждать и принуждать к ее принятию.

Получив образец, я зачитала ее Антонию. Тот едва смог заставить себя это выслушать.

Настоящим провозглашаю, что отныне друзья императора Цезаря Divi Filius будут моими друзьями, враги его — моими врагами, и я буду сражаться душой и телом, на суше и на море против всякого, кто дерзнет угрожать ему, буду сообщать о любом поползновении на измену, о каком станет мне ведомо, и заботиться о безопасности императора Цезаря более, чем о своей собственной или о безопасности моих детей. Если же я нарушу этот священный обет, да покарает меня Юпитер и да буду я, вместе со всем своим домом, изгнан, отвержен и объявлен вне закона.

— Надо же, — сказала я, — и такое повсюду?

Антоний покачал головой.

— В Бононии отказались присягать.

— Да, этот город тебе верен.

Но армия, колонии ветеранов и большая часть видных граждан городов Италии согласились. Кроме того, в самом Риме колеблющаяся часть сената окончательно переметнулась на сторону Октавиана. К этому результату привели завещание и развод — то есть акты, относящиеся к личной жизни Антония, а не к его государственной деятельности. Какая горькая ирония! Теперь Октавиан получил возможность утверждать, что все честные и добропорядочные римские граждане возмущены непотребствами Антония и в едином порыве сплотились вокруг защитника подлинного римского духа, доблести и традиций — императора Divi Filius. Свидетельство тому — принесенная ими клятва.

— Мы все равно сильнее, — сказал Антоний. — Армия и флот у нас больше, казна богаче. Когда дело дойдет до столкновения, мы возьмем верх. Я разбираюсь в этом деле лучше, чем Октавиан и Агриппа, вместе взятые. Помнишь, как мы с тобой беседовали о творчестве? Область приложения моих творческих способностей — война. И мои таланты меня не подведут.

— В твоем завещании содержалось нечто такое, что потрясло Октавиана, хотя кричать об этом на каждом углу он не стал.

Антоний потер лоб, словно пытался стереть морщины, углубившиеся со времени его прибытия в Афины.

— Ты о чем?

— Ты объявляешь Цезариона истинным наследником Цезаря и тем самым не оставляешь Октавиану места ни на Западе, ни на Востоке. Ему некуда отступить. Он это знает и смириться, разумеется, не может.

— Что правда, то правда, — согласился Антоний. — Вот и получается, по словам Аристотеля: «чтобы жить в мире, мы должны воевать».

Золотые летние дни продлились в Афинах до октября, но мы были слишком заняты военными приготовлениями, чтобы замечать кружение листвы или любоваться прощальными танцами бабочками. Скоро всем военным подразделениям предстояло отбыть в предписанные места дислокации в различных областях Греции. Антоний и я провели много часов, совершенствуя свои планы, прежде чем решились их огласить.