Дневники Клеопатры. Восхождение царицы
Шрифт:
Носилки поставили на землю. Один слуга помог мне и Птолемею выйти, другой с поклоном повел нас в дом. Двухэтажное здание снаружи выглядело непритязательно, и даже двери были из простого дерева с железной обивкой.
Мы вступили в атриум, и мой собственный глашатай, который следовал за нами в отдельных носилках, объявил о нашем прибытии. Я увидела собравшихся людей… точнее, я увидела одного человека — Цезаря.
Лицо его озарилось улыбкой, и он сразу подошел к нам. Его радость была непритворной, и я тоже ощутила ее. Все будет хорошо. Мне не нужно никого бояться, никто не посмеет меня обидеть.
— Добро пожаловать в мой дом, ваши величества, — сказал он, но не поклонился, поскольку не был нашим подданным. — Позвольте представить вам моих самых близких и дорогих друзей. Я очень хочу познакомить вас с ними.
Цезарь говорил по-гречески, и я поняла, что сегодня за столом в ходу именно этот язык.
В глубине помещения я заметила группу из пяти или шести человек.
— Буду рада знакомству, — ответила я.
Он подвел меня к этим людям, чьи лица выражали любопытство с оттенком опасения и неприязни.
— Моя жена Кальпурния.
Высокая женщина с тугим узлом каштановых волос прикрыла глаза и слегка склонила голову.
— Ваши величества, — произнесла она низким бесстрастным голосом.
Внешне она оказалась привлекательнее, чем я надеялась.
— Мой двоюродный племянник Гай Октавиан.
Я пытаюсь в точности вспомнить первое впечатление от этого юноши. В ту пору ему было шестнадцать лет. Честно говоря, он показался мне стройной и бледной прекрасной статуей: тонкие черты лица, светло-голубые глаза холодного оттенка, темно-золотистые волосы. Не слишком высокого роста, но идеально сложен и похож на одно из тех произведений искусства, какие Цезарь вывозил из покоренных стран.
— Это честь для меня, — тихо произнес он.
— И его сестра, моя двоюродная племянница Октавия.
Октавия была более плотной — постарше, покрупнее, с пышными темными волосами. Она наклонила голову.
— Мой дорогой друг Марк Брут и его мать Сервилия.
Человек с меланхоличным выражением лица и прямыми губами шагнул вперед, а пожилая женщина с грудью, перевязанной крест-накрест полотняными полосками вокруг ее платья, слегка кивнула.
— Он оказал нам честь, оторвавшись от обязанностей наместника Цизальпинской Галлии, чтобы присутствовать на наших триумфах, — сказал Цезарь.
Брут и его мать промолчали. Наконец Сервилия улыбнулась и промолвила:
— Добро пожаловать в Рим, ваши величества.
Голос у нее был приятный. Брут лишь подтвердил ее слова резким кивком.
— Ну, кажется, все… Ах нет, еще Марк Агриппа.
Взмахом руки Цезарь указал на молодого человека, стоявшего рядом с Октавианом. Его отличала грубоватая привлекательность — резкие черты лица, глубоко посаженные глаза, прямые брови, тонкие, четко очерченные губы. Темные волосы коротко подстрижены.
— Они неразлучны, поэтому я привык считать Агриппу чуть ли не родственником.
Агриппа — единственный, кроме Цезаря, — одарил меня искренней улыбкой.
— Царь и царица Египта проделали долгий путь, дабы увидеть триумфы, — сказал Цезарь. — Я сражался на Александрийской войне ради восстановления их на троне, и не удивительно, что у них возникло желание взглянуть на посрамление врагов.
— Включая родную сестру, — прозвучал чей-то тихий голос.
— Да, Брут, — сказал Цезарь. — Как мы знаем, семейные узы, увы, не всегда предотвращают предательство. Ужас гражданской войны в том, что брат идет против брата. Вот почему я был счастлив любой ценой положить конец междоусобицам, терзавшим Рим и восстанавливавшим римлян друг против друга.
В комнате повисло тяжкое молчание.
«Ну и ну, — подумала я. — Если таково начало, с чем же мы придем к концу?»
Цезарь сделал жест, и из алькова зазвучали флейта и лира. Мелодии были незамысловаты, но они помогли разрядить напряжение. Удивительно — когда мы вошли, я не заметила музыкантов. Под звуки музыки появилась служанка с венками из роз, которые нам предстояло надеть на головы. Мне вспомнилось, что римляне любят украшать себя для трапезы цветами: вплетают их в волосы, надевают гирлянды на шею. Розы были белые, со множеством лепестков и очень сильным ароматом. Сразу за служанкой вошел виночерпий с серебряными бокалами напитка, представлявшего собой божественную смесь меда и вина. Я приняла чашу с радостью, ибо надеялась, что магия вина поможет оживить настроение собравшихся.
— Столы ждут, — сказал Цезарь, указывая жестом на соседнюю комнату.
Все последовали за ним парами, только Агриппа шел один.
Комната оказалась на удивление большой, а двери на дальней стене выходили в сад. В центре стояли пиршественные ложа и столы, за которыми нам предстояло вкушать трапезу. Три ложа, соприкасаясь концами, образовывали прямоугольник с одной открытой стороной. Каждое было рассчитано на троих гостей, размещавшихся согласно строжайшему протоколу. Никому не нужно было указывать, куда идти — гости знали сами. Мне предложили почетное место на среднем ложе, а Цезарь, как хозяин, расположился справа, во главе семейного ложа.
Рядом со мной оказалась Октавия, по другую сторону от нее — Птолемей.
Ложа были обиты очень дорогой тканью, а для удобства гость опирался левым локтем на специальный валик. Едва все устроились, как явились слуги, разули нас и омыли наши ноги душистой водой, после чего сандалии унесли, оставив им на смену подушечки для ног. Тем временем виночерпий наполнил чаши вином.
Перед каждым ложем стоял инкрустированный серебром длинный стол, чуть ниже самого ложа. На столе я увидела тарелки, ножи, ложки, а также салфетки, сделанные из материала еще более дорогого, чем покрывала на ложах. Мы взяли эти салфетки и расстелили их перед собой, защитив ткань наших одежд еще более роскошной тканью.
Цезарь оперся на локоть и протянул свою чашу. Его сильная рука не дрожала даже в столь неловком положении.
— Приветствую вас, друзья и родные! — провозгласил он. — Как говорил Эсхил, что может быть приятнее, чем узы, связующие хозяина и гостя?
Все поддержали его вежливыми кивками и улыбками.
Мне надлежало ответить хозяину, и я подняла чашу.
— Воистину, это одна из величайших радостей жизни. Как написал наш александрийский поэт Каллимах:
Мимо идешь ты гробницы, где ныне лежит Баттиад, Прежде слагавший стихи, веселяся за чашей хмельною. Так не пристало ли нам, други и славные гости, Должное чашам воздать, пока есть у нас силы и время?