Дневники
Шрифт:
В своей работе Мордвинов органично сочетал приемы того и другого искусства. Основное же, что привлекало Мордвинова в современном ему искусстве, к чему стремился он как художник, было нравственное начало. Он полагал, что сегодняшняя сцена должна быть местом выражения могучих характеров, сильных чувств, ярких страстей. «Я хочу искусства не только направленного, но и горячего, сердечного и не бесполого, — писал в той же статье Мордвинов, — пусть переживает актер все муки, которые сулит ему та или другая роль, пусть поцарапает он себя на ее тернистом пути и расскажет потом зрителям о самом главном, самом нужном, дорогом, чтобы пережитое им сохранилось бы в душе зрителя… Сейчас более чем когда-либо мы должны говорить об
Л. А. Парфёнов
Н. Д. Мордвинов на экране
Николай Дмитриевич Мордвинов сыграл в кино восемь ролей. Это немного. Но след, оставленный его творчеством в киноискусстве, ярок и неповторим. Он обогатил кинематограф героико-романтическими образами, рожденными его могучим самобытным талантом.
Образы, созданные Мордвиновым в фильмах, различны. На первый взгляд даже может показаться, что они принадлежат разным актерам. В самом деле, легко ли найти общее между его Богданом Хмельницким, словно пришедшим на экран прямо из сказаний и легенд и покоряющим народной мудростью и силой духа, и его же великолепным Арбениным, за аристократической сдержанностью и холодной ироничностью которого скрыты тоска одиночества и душевные терзания? Не похожи друг на друга застенчивый, инстинктивно тянущийся к правде и добру, по-детски доверчивый цыган Юдко и весь открытый, горячий, жизнелюбивый, сказочно храбрый Григорий Котовский.
Но приглядимся внимательнее, и мы увидим, что во всех этих и других образах Мордвинова в кино есть черты, объединяющие их: масштабность характеров, нравственная красота, глубина и сила чувств. В них нашли выражение страстная влюбленность актера в незаурядную человеческую личность, удивительный мордвиновский сплав темперамента и интеллекта, особый живописно-пластический рисунок роли — собственно, то, что и составляло прежде всего суть и своеобразие дарования этого художника, особенность его гражданского и творческого мироощущения, что делало на редкость привлекательными краски его палитры. Мордвинов пришел в кино в 1935 году в знаменательный для молодого искусства период, когда мастера экрана начинали все глубже проникать в сложные процессы социалистического преобразования жизни, пытаясь найти их отражение в изменяющейся психологии людей, в становлении характера нового человека, гражданина молодой Советской страны. Такая задача потребовала высокого уровня актерского искусства в кино, и не случайно именно в эти годы мы наблюдаем широкое привлечение к участию в фильмах многих театральных артистов. Среди них был и Николай Мордвинов.
Приглашение на роль цыгана Юдко в картине «Последний табор» он объяснял случайностью — просто режиссеры Е. Шнейдер и М. Гольдблат не хотели рисковать и поэтому не пригласили на главную роль кого-либо из актеров только что созданного цыганского театра «Ромэн», и вот жребий неожиданно пал на него. Это объяснение верно лишь отчасти. Главным же было то, что многие кинорежиссеры уже давно присматривались к к яркому дарованию молодого Мордвинова, подыскивая возможность для творческой встречи с ним.
Роль Юдко увлекла актера драматизмом, экзотичностью материала и, конечно же, своим поэтическим потенциалом. Мордвинов увидел душу героя, как бы пронизанную лиризмом и песенностью. В ней, по его мнению, должны были найти своеобразный отпечаток и широта бескрайних степных просторов, и тревоги осенних ночей под проливным дождем, и упорство дальних скитаний под палящим летним солнцем.
Но более всего Мордвинова заинтересовала в роли Юдко возможность раскрыть пробуждение самобытной человеческой личности, показать, как в забитом, запуганном человеке начинают проявляться те качества, которыми щедро одарила его природа.
К
Вот на утлом деревянном паромчике, подтягиваемом к берегу старым, видавшим виды канатом, рядом со своим конем стоит Юдко. Это первое знакомство зрителей с героем. Он стоит в глубокой задумчивости, во рту — забытая трубка, глаза выражают непередаваемую словами тоску, кажется, вобравшую в себя все веками повторяющиеся тяготы и невзгоды цыганской жизни. Впечатляющий, но по существу фотографический портрет.
Канат обрывается. Подхваченный быстрым течением плот несется к водопаду. Юдко судорожно пытается распрячь любимого коня. Сбруя не поддается, а плот уже приближается к роковому месту. Коня не спасти, с ним вместе решает принять смерть и цыган. Прижавшись к коню, он кричит только одно слово: «Погибаю…» И в этом слове — отчаяние, страх, решимость…
Еще один кадр, еще один портрет. Смущенный, испуганный, покорно стоит Юдко перед вожаком, который лицемерно щедрым жестом дарует ему нового коня. И снова нас приковывает взгляд — страдальческий, какой-то удивленный. Ни слова не произносит здесь актер.
Другое состояние героя, и снова статический портрет. На этот раз Юдко спокоен, он предается охватившему его лирическому настроению. Лежа на спине, подложив руки под голову и задумчиво глядя в небо, он поет. Вечер, вокруг в расположившемся на ночлег таборе спокойствие и тишина.
Дальше опять отдельные планы, показывающие разное психологическое состояние Юдко. «Работой меня не запугаешь, хотя бы и на земле…» — с вызовом отвечает он вожаку. «Где взяла?.. За что?..» — гневно, повелительным тоном допрашивает он дочь, получившую в колхозе новое платье. Мордвинов несколько расширяет диапазон черт характера Юдко, используя их для раскрытия главного и основного в роли — пробуждающегося самосознания Юдко, его человеческой гордости. Все это впечатляет, из всего этого начинает складываться ясный образ героя, но и здесь еще актер не может выйти за рамки чисто иллюстративных решений и приемов.
Где-то в середине фильма метраж, отведенный Юдко, увеличивается. Вместо отдельных кадров появляются развернутые сцены и эпизоды. Мордвинов получает больше свободы, больше возможностей дать уже не только локальный штрих, изображающий то или иное состояние героя, а в действии раскрыть черты характера, чувства, мысли Юдко.
…Бездомный, безземельный цыган входит в колосящиеся колхозные хлеба. На секунду останавливается, не решаясь, потом делает шаг вперед. Пшеница закрывает его по пояс, затем поднимается до плеч. Руками, истосковавшимися по работе, он сгребает колосья, прижимает к себе. «Хлеб»… — шепчут губы. И, пожалуй, первый раз на протяжении фильма улыбка освещает лицо Юдко. Здесь уже не просто фиксация определенного состояния героя, а более сложная гамма переживаний человека, впервые прикасающегося к чему-то новому, желанному, и Мордвинов передает это сочно, темпераментно.
Во второй половине картины таких психологических сцен становится больше. Искренность и простодушие натуры героя выявляются актером в эпизоде, где Юдко вместе с колхозниками пытается косить хлеба. Но коса не подчиняется неумелым рукам. На лице цыгана — наивное, почти детское изумление, выражение обиды, беспомощности. Председатель помогает Юдко, и он заразительно, радостно смеется: он не хуже других, он может так же трудиться, как колхозники. Работа начинает спориться в его руках.
А вот одна из центральных сцен, кульминационная для развития образа. Актер проводит ее легко, с внутренним подъемом.