Дни боевые

Кузнецов Павел Григорьевич

Когда в знак любви и уважения к карельцам я обнял и расцеловал их командира, над полком прокатилось дружное "ура".

Проходя вдоль строя, вижу знакомые лица. Останавливаюсь.

– Командир второй роты лейтенант Перепелкин!
– четко представляется мне рослый командир с орденом на груди.
– Узнаю вас, но не припомню, кем вы служили раньше.

– Старшим сержантом в батальоне Каширского. Был ранен под Лужно, лечился в госпитале. После госпиталя окончил курсы младших лейтенантов и снова служу в своем полку.

– Молодец! Хорошо

воюешь, служба на пользу идет. Рад видеть тебя здоровым, к тому же в чине и при ордене, - говорю я, от всего сердца пожимая Перепелкину руку.

– Старший сержант Фалеев, командую взводом, - представляется другой.

– А-а. Фалеев! Очень рад! Где это мы с тобой виделись в последний раз?

– У вашего блиндажа, товарищ полковник, близ деревни Сосницы. Там меня и ранило.

– Помню, помню. Почему же ты не вернулся обратно в комендантский взвод?

– Из госпиталя попал в Карельский полк, а отсюда не отпустил командир полка. И так, говорит, людей мало.

По сравнению с другими полками в Карельском полкy сохранилась большая прослойка бывалых воинов, старых служак-дальневосточников. Это сразу бросается в глаза.

"Казалось бы, должно быть наоборот, - думал я.
– Ведь карельцы понесли потерь больше, чем другие полки. В чем же дело?"

Командир полка подполковник Заикин разъясняет мне:

– Армия помогла. Она подсобрала всех наших из госпиталей и прислала в полк. Набралось более трехсот человек. Народ замечательный, лучшего и желать нельзя.

– Армия могла бы и не дать их.

– Конечно! Этим мы обязаны заботе генерала Берзарина, его отеческому отношению к полку.

– Генерал Берзарин вообще всегда был внимателен к нашей дивизии. Нам жалко было уходить из его армии.

– Ничего, товарищ полковник. Воина - широкая дорога, встретимся еще, говорит Заикии.

Полк прошел торжественным маршем.

Отпустив людей на отдых, мы с Воробьевым, сопровождаемые командиром и комиссаром полка, обошли расположение части.

Полк разместился налегке, как на дневке: шалаши и вырытые рядом щели. Глубоко врываться в грунт не позволяет подпочвенная вода. На краю поляны несколько старых полуземлянок, оставшихся еще от зимы. Теперь они заняты музыкантским взводом.

Заикин по пути рассказывает нам о том, как воевал полк, как мечтали бойцы снова влиться в родную дивизию, иметь соседями свои полки.

– Дали нам для обороны сначала десять километров, а потом растянули до двадцати, - говорит он.
– А знаете, что значит для такого обессиленного полка, как наш, двадцать километров?

– Знаем, знаем, - подтверждает Воробьев, а я внимательно слушаю и присматриваюсь к Заикину. Ведь до этого я видел его лишь один раз, да и то ночью. Говорит и ведет он себя просто, ничего напускного. Мне нравится в нем эта простота.

– Растянулся полк в ниточку, затерялся в лесах и болотах, и если бы не железная дорога, служившая нам ориентиром, то и разыскать его было бы трудно. Даже освоившись с местностью, мы все время ходили ощупью, вот-вот, казалось,

собьешься где-нибудь, да и угодишь прямо противнику в лапы. Сколько бессонных ночей провели, сколько переволновались! Не один раз немецкая разведка гуляла по нашим тылам, приходила в гости на командный пункт. Тяжеловато пришлось.

– Вы так до конца и оставались под Лычковом?
– спросил я.

– Да. Лычково вначале находилось перед центром, а потом мы растягивались все более на запад, ближе к болоту Невий Мох.

– А за наступлением дивизии следили?
– поинтересовался Воробьев.

– Еще бы, товарищ комиссар! Командующий сам распорядился, чтобы штаб информировал нас о действиях дивизии. Еженедельно получали о ней специальную сводку.

Мы заходили в шалаши, в которых располагались бойцы и командиры. Обращаясь к ним, Заикин каждого называл по фамилии и, представляя, давал боевую характеристику. Своей заботливостью о людях он во многом напоминал мне покойного Михеева. Да и полк полюбил Заикина не меньше, чем своего прежнего командира. Это чувствовалось по тому уважению, с каким относились к нему все. начиная от его ближайших помощников и кончая рядовым бойцом.

Обход полка мы закончили во второй половине дня. Надо было торопиться к себе.

Заикин очень просил пообедать в полку, но я, к сожалению, не мог этого сделать. Остался комиссар дивизии.

Когда я уезжал, полк продолжал свой праздничный отдых. На опушке царило веселое оживление. С минуты на минуту ожидали дивизионный ансамбль.

Через час я был уже на своем КП.

– Товарищ полковник, несчастье, - встретил меня Пестрецов.
– Позвонили из Карельского - тяжело ранен подполковник Заикин. Не знают, доживет ли до вечера.

– Да как же так?
– мне не верилось.
– А где наш комиссар?

– Повез раненого в медсанбат.

– Подробности сообщили?

– Не знаю. Разговор перебил начальник штаба. Да вот он и сам идет, показал Пестрецов на подходившего к нам полковника Арефьева, прибывшего в дивизию после гибели Вольфенгагена.

– Подробности такие, - сказал Арефьев.
– Во время выступления дивизионного ансамбля начался обстрел...

– "Костыль" проклятый!
– вырвалось у меня.
– И когда он только засек? Ну, а дальше?

– Все разбежались по укрытиям. Заикин заскочил в землянку к музыкантам. И вот в эту землянку и угодил снаряд. Он разворотил ее, а Заикина искромсал осколками и щепой от накатника.

– Ранение тяжелое?

– Толком никто не знает. Определит только хирург.

– Есть ешё потери?

– Убиты двое и пятеро ранены.

На следующий день я навестил Заикина. Операция была уже сделана, его жизнь находилась вне опасности. требовался лишь длительный и тщательный уход. В течение трех часов хирург вынимал осколки и щепу, штопал кожу, накладывал пластырь. На теле Заикина оказалось свыше тридцати средних и мелких ран. От потери крови и тяжелой операции Заикин сильно ослаб, его поддерживали уколами.