Дни и ночи
Шрифт:
— С радостью. Вы прибыли как нельзя более кстати. Завтра мы приступаем к работе над старым дворцом. Вы убедитесь, насколько чудесен Фест.
— Я в этом не сомневаюсь.
— Вы уже нашли себе приют?
— В этой таверне.
— Вам повезло. Сами мы ночуем в палатках, признаюсь, это не лишено некоторой приятности.
Это уж слишком… Уйдет он наконец или останется с ними?
Археолог, должно быть, уловил нетерпение Рикардо.
— Ну что ж, я вас оставлю. Скоро придут мои коллеги. — Он нежно обнял Дору за плечи и хитрым тоном произнес: — Вверяю ее вам. Позаботьтесь о Доре, она мне очень дорога. Кстати, не знаю вашего имени.
— Рикардо Вакаресса.
— Очень рад, сеньор Вакаресса. До завтра!
— Как видите, — сказала она, сев на один из плетеных стульев, — я сдержала свое слово.
Он не ответил. Его внимание привлек журнал, уголок которого торчал из ее сумки.
— Это греческий журнал?
— Конечно же, нет, — шаловливо возразила она. — Вы что, думаете, в Фесте все читают только «Харперс базар»? — Она сразу продолжила: — Умираю от жажды. Я бы выпила стакан узо. А вы?
— Признаться, я предпочитаю вино. Я вырос среди виноградников. Этим все и объясняется.
Рикардо окликнул хозяина, Дора сделала заказ.
Под ними в море мерцали фосфорные лампы, подвешенные на мачты рыбацких лодок.
— У вас усталый вид, месье Рикардо.
Он привстал, поразившись этому проявлению внимания.
— Да, в самом деле. Я на последнем издыхании. Вернулся хозяин. Он поставил на стол стакан с узо и графин с белым вином.
— Лучшего, увы, нет, — прокомментировала Дора. — Но вино все же неплохое. Называется «Рестина». Однако поосторожнее. Оно коварно — быстро проверит вас на выносливость. — И, изменив тон, добавила: — Раз уж речь зашла о выносливости, не скажете ли, почему вы на последнем издыхании? И почему вам так хочется со мной поговорить?
Он наполнил свой бокал, но молчал. Она не унималась:
— Свое слово я сдержала. Очередь за вами.
— Согласен. Только обещайте не прерывать меня и дать договорить, несмотря на ваш скептицизм или неверие.
— Вы слишком требовательны, — заметила Дора, поднося к губам стакан. — Ладно. Я обещаю.
— Для начала скажу, что не обольщаюсь — я знаю, вы не поверите ни одному слову из этой истории. Впрочем, это не история, а летопись, судовой журнал. Мы вели его вместе. — Он сделал паузу. — Три тысячи лет назад…
Она чуть не поперхнулась.
— Повторите, пожалуйста…
— Три тысячи лет назад… — Рикардо глубоко вздохнул, отпил глоток вина и доверительным тоном начал: — Жили-были…
Слова потекли, скатываясь в море. Сначала неуверенно, потом более решительно. Они становились нотами, ноты складывались, создавая песню, и песнь эта сливалась с темнотой позднего вечера. В ней рассказывалось об истории, древней как мир. Это было повествование об очень далеком прошлом, о непроницаемой тайне, зародившейся на первой заре первого утра. Песнь оглушала Дору, лицо ее становилось серьезным. Она вызывала у нее улыбку, потом недоверие, которое все нарастало, сменяясь удивлением, и, наконец, перешло в волнение. Волнение переросло в потрясение, когда Рикардо заметил в ее сумке газету, вынул ее и пробормотал: «Элефтерон Вима», а затем вручил ей изумруд Янпы.
Но вот песнь смолкла, мелкая дрожь пробегала по телу Доры. В зрачках разгоралось пламя. По обнаженным рукам и внутри растекалась раскаленная лава древнего вулкана.
Губы их были крепко сжаты. Казалось, они останутся неподвижными навечно.
И только вмешательство трактирщика отвлекло их от размышлений. Графин давно опустел, хозяин предложил наполнить его, а заодно подать Доре еще один стакан узо.
— Не знаю, что и сказать, — медленно произнесла она, поглаживая изумруд. — Я взволнована до бесконечности, как вы догадываетесь. Более того, потрясена — никогда со мной такого не было. Когда утром вы подошли ко мне, я подумала о тысяче вещей, о чем угодно, попыталась вообразить невесть что. Все, но только не это. Да и кто бы мог догадаться, в чем дело? Разве что нечистый дух. — Произнеся это, она тут же поправилась: — Нет! Поймите меня правильно. Я ничуть не сомневаюсь в вашей искренности, в правдивости всего рассказанного вами. Я вам поверила. Может, я слишком наивна — мне часто ставили это в упрек, но я принимаю это как комплимент. Я наблюдала за вами. Вы не могли лгать. И с каждой секундой я все больше осознавала, сколько же вы выстрадали.
Дора на мгновение умолкла.
— Мне бы так хотелось… — Ее фраза повисла в воздухе. Казалось, она не может подобрать слова.
Рикардо коснулся ее руки, не решаясь на большее.
— Не останавливайтесь… Знаю, что это нелегко. Мне необходимо слушать вас. Какой бы вывод вы ни сделали, продолжайте без опаски.
Она отвела повлажневшие глаза.
— Мне так хотелось бы сказать вам, что я — Сарра. Что я вспоминаю: она — часть моей плоти, моей сущности. Но не могу. Зачем играть? Лгать, чтобы поддержать вас, было бы чудовищно. — Она повторила: — Я не могу.
— Вы заблуждаетесь. Я не прошу вас быть Саррой. Мне достаточно, что есть вы. Я любил не существо, отличное от вас, а именно вас, женщину с вашим лицом, вашими губами, вашей родинкой… — Его голос задрожал: — Которую я люблю…
Она схватила Вакарессу за руку.
— Нет! Только не это! Заклинаю вас. Вы не можете меня любить. Вы ничего не знаете обо мне. Все ваши слова обращены к Сарре. — Она упрямо повторила: — Я не Сарра.
Он дотронулся до ее щеки, осторожно вытер прозрачную слезинку.
— И однако, я все знаю о вас.
— А если я замужем? Если у меня есть дети? Мне тридцать шесть лет, вам это известно? Девушками у нас в Греции не умирают.
Он мягко, но решительно возразил:
— Вы не замужем. Детей у вас нет.
— Откуда такая уверенность? Может, вы и способны читать мое прошлое, но уж никак не настоящее!
— Будь вы замужем, это ничего бы не изменило.
— Что? Вы думаете, что говорите?
Он помолчал, прежде чем решился спросить:
— Вы замужем? Повисла пауза.
— Да, я замужем.
— Правда?
— Правда. — Она с веселым удивлением посмотрела на него, потом поправилась, словно послушная школьница: — Нет, месье Рикардо. Я не замужем. У меня никогда не было ни малейшего желания выйти замуж. Я слишком ценю свою свободу и слишком страстно увлечена профессией, чтобы положить все это на алтарь супружеского рабства.
— Не считаете ли вы, что все это игра моего воображения?
— А вы? Не считаете ли вы, что ваше стремление читать мои мысли просто отвратительно?