Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

Партгрупорги один за другим подбегают к Воробь­еву доложить: весь участок в сборе... из ста четырех человек — сто один, двое больны... из полутораста — сто сорок семь...

— Строй-ся!

Подъехал Алексеев. Выскочил из машины, стал рядом с Диденко и председателем завкома.

— Ого, нынче турбинщики во главе! — воскликнул Алексеев и пошел здороваться с турбинщиками. Конеч­но, он и раньше знал, что право возглавлять завод в этом году предоставлено турбинному цеху, но всем было приятно, что он подчеркнул это. Оркестр грянул марш.

Когда голова колонны вступила на проспект, Воробь­ев оглянулся — ох и мощь! На целый

километр вытяну­лась заводская колонна, и многие сотни рядов как один шагают в ногу, и сотни плакатов повторяют слово — мир! мир! мир!

Девичьи голоса начинают первыми:

Песню дружбы запевает молодежь!

И хор голосов подхватывает:

Молодежь! Молодежь! Эту песню не задушишь, не убьешь. Не убьешь! Не убьешь!

Песня сама просит, чтобы ее пели все, и все поют; по­ет и Воробьев, легко и торжественно шагая во главе своего цеха, сдерживая себя, но все же слишком часто оглядываясь назад, где во втором ряду с краю идет Груня, — только оглянись, и видишь ее милый поющий рот и встречаешь ее горячие глаза.

А на улицах, выходящих к проспекту, толпятся колонны других заводов, оттуда приветственно машут ру­ками, песню перебивают оркестры, но песня вырывается снова, залетая в раскрытые окна домов, на балконы, где толпятся женщины с младенцами на руках, старики, ребятишки, которым не с кем было пойти, и там тоже подпевают, потому что сама песня просит, чтобы ее пели все.

Идет завод «Красный турбостроитель», идет во главе района, растянувшись на целый километр, а за ним под­страиваются один за другим — металлургический, кора­бельная верфь, оптико-механический, приборостроитель­ный... Идет трудовой, праздничный Ленинград, гремят вперебивку оркестры, взлетают и переплетаются мело­дии песен, яркими пятнами вьются над колоннами зна­мена, и с красных полотнищ плакатов все те же слова говорят о воле народа — мир! мир! мир!

И о том же говорят, прочертив небо и растаяв в сол­нечном мареве, промчавшиеся над городом самолеты.

Они уже исчезли, промелькнув откинутыми назад крыльями, но только теперь доносится их могучий шум. Придерживая за плечи сидящую на перилах внучку, стоит на почетной трибуне старый мастер, старый ком­мунист Ефим Кузьмич Клементьев. Закинув голову, старается проследить взглядом полет, скоростью опере­жающий звук. Реактивные... хорошо! Вон теперь ка­кая сила у нас самолетов, танков, гаубиц, а когда-то разутыми, с одной русской трехлинейной воевали, да все равно никакие черчилли и клемансо нас не одоле­ли... Еще раньше вон там мы лежали, в Александров­ском саду. Какой шел противный леденящий дождь, как холодно было лежать на мокрой земле! А вот здесь, где трибуна, и правее — были баррикады юнкеров. Вон там, на ограде, мы пулемет установили. Гусак был веселый и злой, как черт, все хотел, чтоб путиловцы из пушек ударили — чего канителиться, ну его к богу, этот дво­рец!.. А все же не думали мы тогда, что добьемся та­кого! Хотя, впрочем, и тогда думали. Верили. «Вся власть Советам!» — вот это она и есть...

— Деда, а наш завод скоро пойдет?

—

Скоро, Галочка, скоро.

Стоит на трибуне Николай Пакулин, — первый раз в жизни выпала ему такая честь. Принимает парад советских войск от лица трудящихся. Четкие квадраты выстроенных для парада войск на красавице площади, их торжественный марш мимо трибун, маленькие нахи­мовцы, которым все дружно рукоплещут, ленинградские гвардейцы в касках, с автоматами наперевес, зенитчи­ки на машинах с длинноствольными пушками, подняты­ми к небу, прожектористы с огромными своими прожек­торами, чьи зеркальные стекла отражают заполненные людьми трибуны и голубое безоблачное небо.

Николаю не оторвать глаз от этого величавого зре­лища, но все равно он чувствует, что рядом стоит Ксана, дружески опираясь на его руку и сложенной щитком газетой прикрывая лицо от солнца. Была у него минута гордости, когда они встретились здесь, на трибуне, и Николай впервые ощутил себя равным ей. Но гордость давно забылась и ее рука, лежащая на его руке, это про­сто — счастье, счастье, о каком еще вчера он и не мечтал.

— Смотри, Коля, там уже районы выстроились!

Площадь опустела, по ней цепочками разбегаются линейные с флажками, а у входов на площадь со стороны Невского проспекта и набережной уже колеблются гус­тые колонны демонстрантов, выставив вперед сотни зна­мен. Все оттенки красного цвета собраны яркими гроздьями, и майское солнце щедро подчеркивает каж­дый из них.

— Наш район, видишь, Ксана? — Николай слегка сжимает ее руку, чтобы привлечь внимание. — И наш завод идет первым!

— Тронулись! Смотри, Коля, тронулись!

В лад грянули оркестры, в лад развернулись сотни знамен. Колонны вступили на площадь, тысячами лиц повернувшись к трибунам, вскинув для приветствия тыся­чи рук. Красные, зеленые, синие шары взметнулись над колоннами. И полетели, подхваченные воздушными струями, над площадью.

— Ксана, смотри, наша турбина!

— Как она хорошо выглядит, правда?

— А вон Диденко идет, видишь? Диденко и Алек­сеев! И Воробьев! А вон мои ребята — смотри, Ксана, — со знаменем, смотри! Видишь?

Стоит на трибуне Григорий Петрович Немиров. Солнце уже успело тронуть загаром его лицо. Он стоит и горделиво улыбается — хорошо идет завод! И турби­на выглядит хорошо, приметно. Со всех сторон доносят­ся до Немирова возгласы: «Смотрите, как турбинщики эффектно идут!.. Это их новая турбина, знаете, мощ­ная!.. Здорово!»

Григорию Петровичу хочется сообщить всем окружа­ющим — это мой завод, моя турбина! Он счастлив. Третьего дня на первых страницах газет опубликовано приветствие заводу по случаю выпуска мощной турби­ны нового типа. «Директору завода т. Немирову...» Читают ленинградцы, читают уральцы — ого, товарищи, это же наш Немиров!

Он машет шляпой, ему очень хочется, чтоб свои, за­водские люди заметили его привет. Но они не разгля­дят — где там! А вон Диденко... Алексеев… чудила, не пошел на трибуну! Тяжело ему с его больным серд­цем топать. Почему я не подумал, что надо пойти со своими? Ничего, зато завтра соберемся все вместе — запросто, дружески отпраздновать успех. Это сблизит больше, чем если б я шел сейчас вон там, во главе...

Как растрогался Перфильев, что директор пригласил к себе, да еще с женой! И Ефим Кузьмич... А моло­дежь явно растерялась — эта девчушка вся покраснела, а Пакулин и не нашелся что ответить. Очень, очень хо­рошо придумала Клава!