Дни
Шрифт:
— Да ладно, кубинцы, не кубинцы, — надсадно-устало сказала она. — Сядь поближе. Вы извините, тут стул свободен? — равнодушно обратилась она к соседу через одного. Как нарочно, этот один — ближайший сосед — «вышел».
— Да нет, он придет, но… — начал, сладостно улыбаясь, тот.
— Садись, Альдо, — сказала она, подхлопывая ладонью по сиденью.
Голос у нее был довольно низкий — я люблю низкие женские голоса; но с хрипотцой или даже со скрипом легким.
Бедный галантный Альдо уж наконец заподозрил неладное, но было поздно.
Он сел, взял рюмку.
— Ну, выпьем, — устало-утвердительно сказала она.
Они выпили, мы невольно
Ирина, придвинувшись к Альдо, заговорила; каюсь, в этот миг и меня коснулась малая ревность; нет такого мужика, который бы…
С досадой я отвернулся к Саше:
— Так вот, когда на монтаже седьмого блока вы ввели ту систему трансмиссий — помните?
— Ну, да.
— Так вот, при этом был ли кубинский специалист, который…
Я старался перекричать певцов; но тут они кончили на высокой, но неожиданной ноте.
— Который, — повторил я.
— Compa~neros! — сказал певец-гитарист — и дальше что-то, что я не понял.
Альдо оглянулся; смуглое, небольшое при большом теле, правильное лицо его с тупым «кастильским» носиком имело забытое на нем, на лице, выражение блеска жизни и неги от общения с женщиной, но на глазах оно стало предупредительным, озабоченным: он перехватил мой взгляд на певца и, видимо, заметил то усилие, которое выразило мое лицо.
Я в свою очередь успел невольно посмотреть и на певца и на него — на Альдо.
— Се-и-час, — сказал он, глядя не на Ирину, а на меня.
Он живо привстал тяжеловатым снизу телом, не распрямляя всей фигуры, пересел назад за свой стол, перегнулся ко мне и начал:
— Он сказал: музыканты делают паузу, публика может беседовать; он сказал, готовьте свои ноги — так мо-ожьно сказать по-русски? (я кивнул) — дальше будут самба, румба, дансон. Румба, дансон — это кубинские танцы. Они произошли с Кубы. Теперь их все танцуют. Это уж не он сказал — это уж я говорю.
— Спасибо, — сказал я; я считал бестактным выкладывать свои малые познания в испанском в разговорах с кем бы то ни было и тем более с переводчиком и не соблазнился ответить «gracias»; а туристы, надо сказать, так и упражнялись в этих «mucho gracias», «por favor» и ином; произнесение звучных, грациозно-велеречивых испанских слов доставляло им детское удовольствие — их можно было простить.
— Да вы идите, Альдо, — добавил я с интеллигентской щепетильностью: переводя взгляд с него на мгновенно ставшую безучастной спину Ирины и обратно. — Тут все… ясно.
Он посмотрел на ту же спину, секунду подумал.
— Я сейчас.
Он встал, шагнул, наклонился и сказал Ирине:
— Спа-а-сибо за… компанию! — Он изящно повысил тон на конечном «у». — Я, может быть, потом подойду, — добавил он с этими кубинско-романской свободой и чувством формы.
— Подходи, — сказала она, взглянув на него в сторону вверх и кивнув.
Она курила; надо сказать, я уж не впервые видел, как она сладостно, судорожно и именно втягиваясь курит.
Вокруг нее как-то не было никого, и она, похоже, не замечала этого.
Я, опять невольно, взглянул на Алексея; на то время я вдруг забыл о нем и умом, и взором.
Его не было на месте; там сгрудились светлые рубашки и цветные платья, все, наклонившись, что-то обсуждали, стоя над женщиной, что-то говорившей; она была соседкой Алексея… Потому я и не видел его ухода.
Странная небольшая тревога вошла мне в сердце, я прислушался и не мог определить сути. «Малая ревность»? Да, да; но… не в этом дело. «Не только» в этом. Что-то витало, не имевшее отношения к Кубе как таковой; то есть имело, но Куба тут… не сама по себе; в чем суть?
Я небрежно встал, пошел меж столами; сумрак после света, переход, увитый лианами и всем остальным; лестница; миновав вновь блеснувшее, яркое, хотя и менее шумное — вестибюль, — вышел на улицу — на крыльцо.
Чернейшая свежая ночь ожиданно-неожиданно охватила душу. Огни, ночь.
Алексей стоял у колонны, я косвенно посмотрел на него — он меня заметил, но не сделал встречного движения; я не подошел.
Он постоял, постоял, небрежно же отделился от колонны, тихо пошел по подъездным ступеням вниз — во тьму; вот он удалился, «гуляя».
Кляня себя за бабство и все тот же дурной тон, я стоял и ждал: появится? Не появится?
Чего-то не понимал я.
Появилась Ирина; она царственно сошла с лестницы — я смотрел сквозь стеклянные двери, — мельком огляделась в этом палево-сияющем вестибюле; натужно куря сигарету, вышла на крыльцо.
Мы покосились один на другого.
Она стояла; сзади были стекло, вестибюль, впереди — чернь, огни, лишь отдельные как бы; подъезжали и уезжали машины, выныривая из тьмы под свет и ныряя во тьму своим лаком и фарами с их ореолами, автономными в ночи; сходились и расходились у этих ступеней быстро говорящие, темноволосые и светловолосые — приезжие люди с загорелыми или просто темными во тьме лицами; но кожа отблескивает в свете праздничного подъезда; она стояла одна на крыльце — эффектная, мулатоподобная, в белой кофте-майке; на нее поглядывали все пристальней, она была спокойна — ни на кого не обращала внимания, — но все же — я стоял близко и смотрел искоса — она поеживалась и исподволь озиралась; не знаю, какое чувство вело меня — вероятно, то же, что и всех прочих в таких ситуациях; уж это мужское рыцарство — а она была из тех, что мгновенно будят это начало; оно бескорыстно и корыстно; корыстно ли? все сложнее, чем кажется; словом, я искренне решил помочь… кому? но что-то, уж иное что-то, чем то, было на дне; имея в сердце свежее, бодрое чувство — какое? — не знаю: в конце концов я храню право не называть одним словом то, что не имеет названия в одно слово, — имея это в душе, я подступил к Ирине:
— Вы извините, но вы стоите одна, а это, по-моему, не стоит; если вы ищете Алексея, то он и правда был здесь, но пошел — туда.
Я махнул во тьму.
Она, куря, смотрела на меня; я в чем-то хоть и дурак, и «хуже дитяти» (как говорят мне порою), но все же я — старый воробей; она смотрела на меня своими громадными глазами спокойно и взросло (иначе тоже не скажешь), но с одобрением; смысл этого одобрения был мне в тот миг кристально ясен: ты — молодец, ты — мужчина; решился подойти, говоришь верно. Теперь я вижу тебя; что дальше?
Таков был смысл; но — жизнь наша: взор — это миг; был ли?
При слове «Алексей» она, однако же, одновременно несколько и оживилась и потускнела, что ли; с интуицией, могу сказать, свойственной мне в прямом и остром общении с человеком, я почувствовал, что «тут что-то не то». Была небольшая пауза.
— Да нет, я не ищу Алексея, — спокойно сказала она, куря. — Я просто так.
«Так кого же ты ищешь?» — вдруг со странной злостью подумал я; весь больной опыт родимой жизни моей вдруг глухо запел на дне…