Дни
Шрифт:
Я уже знал по долгим кабацким разговорам, что задел ее больную струну — «дал понять» (хотя, как и всегда, не хотел этого), что я ее «не принимаю всерьез» как ум, как личность; женская черта в отношениях со мной.
Она проявлялась обычно, когда она пьянела хоть чуть.
— Ну, ну-ну, — заговорил я, беря ее за руку: ибо знал, что секунда — и она вскочит и побежит… при этом не теряя и своего «спокойствия». — Но просто, мне смешно, что я — глуп.
— Ты так уж не допускаешь этого?
— Да нет, Ирина; ну, пойми, что ты зря… заводишься;
— Зато я, по твоему мнению, конечно, обижаюсь как раз потому, что мне ума — не хватает.
— Да нет; о боже.
— Что — о боже? Я пошла.
— Да подожди же — ну черт возьми; ну, сиди.
— «Черт возьми»? До свиданья. Всего хорошего.
— Ну сиди, Ирина; ну, бога ради. Ну, я не знаю, как тут сказать.
Она уж привстала, но на сей раз вновь уселась.
— Я с тобой — я, наоборот — пожалуй, впервые в жизни! — я чувствую, что я — порой — более мягкая сторона; не знаю уж, ум ли, что тут — у тебя, — но так… Правда, это порою; я знаю, что в принципе я все равно и жестче, и сильнее тебя… Но — так; я, вот, чувствую, что впервые в жизни я порой — мягкая сторона; а ты — твердая.
Она успокоилась и подумала.
— Ты знаешь, Алеша, — открыто сказала она. — Это я такая. Я так поставила себя с людьми. Так было… так и есть.
— Ну уж. В общем ты — женщина… хотя и холодная порою душевно. Любить ты, что ли, не умеешь? «Слов» не терпит; скажите.
— Это я-то? Я с тринадцати лет занимаюсь… этим, — вдруг сказала она.
— Чем — этим? — спросил я лишь ради ритма, хотя и понял.
— Этим; ну, ты понял. Хотя это и не любовь как чувство: как ты скажешь.
Я открыл в ней странную черту; она не одобряла не только тех, но и этих «слов» — не одобряла ругательств больших и малых: всего того, чем бравируют многие нынешние дамы; не одобряла разговоров на «всякие сексуальные» темы.
— С тринадцати — это все же слишком.
— С тринадцати лет я «занимаюсь любовью», — все же добавила она спокойно.
— Зачем уж этак. К тому же ты не уважаешь цитат, а цитируешь западные кино, — сказал я. — И что же… тебе сходило с рук? А замуж ты…
— Замуж я вышла в девятнадцать, но вообще…
— Что вообще?
Я спрашивал осторожно — помня о смерти ребенка.
— Но вообще замуж — это… не имеет значения; я вроде и, как ты выражаешься, любила (я мысленно поставил восклицательный знак на полях ее речи!) своего мужа — кстати, давно надо бы развестись, неудобно перед человеком (последние слова она сказала все же с оттенком рисовки, хотя и спокойной). Я предлагала, но он не являлся и не давал бумаги. …Так вот, я вроде… я была привязана к своему мужу, вроде вот как сейчас — к тебе (сказала она хладнокровно); я даже… я и тогда вела себя, вроде вот как сейчас: сейчас ведь у меня нет никого, кроме тебя.
— Ну, спасибо, мать!
— Да; нет, правда. К чему мне врать?
«И правда — к чему?»
— Так вот; это было. Но вообще — вообще замужество не имело для меня особого значения; оно не повлияло на меня.
— Что же на тебя повлияло?
— Ну, как тебе сказать. Ну, тут этот секрет; ну уж ладно, скажу тебе. Только дай слово, что никому не скажешь; особенно — в нашем… учреждении.
— Даю.
— Ну, я тебе верю; так вот, я принимала сильные средства… и вот это — вот это повлияло, конечно.
Я помолчал.
— Сильные средства — это «допинги», что ли? — все же спросил я.
— Ну да.
Я помолчал снова.
— Что-то ты ничего не боишься, а тут… «сильные средства». Красиво звучит.
— Ты напрасно думаешь, что я стесняюсь или боюсь. Просто, мы в свое время… мы привыкли не произносить такие вещи — такие названия вслух. Ну, в порядке конспирации; ну, ясно.
— Это и есть… твоя основная болезнь?
— Ну да.
— И теперь?..
— Ну… что ты. Я давно бросила. Мне удалось. А так вообще, редко кто бросает. Это уж кончено. Все такие люди до конца своей жизни состоят на учете. Бросил, не бросил, а состоит.
— И ты?
— И я. Меня и сейчас он встречает — ну, как, мол, дела?
— А ты что?
— Ну, а я что? Работаю, говорю. Все в порядке. Молодец, говорит. Один из ста умеет бросить, как ты. На той стадии… Но все равно это — психика на всю жизнь. Но живу, ничего.
— И давно это?
— Давно было или давно бросила?
— Ну, и то, и то.
— Да вот как раз лет в семнадцать-восемнадцать. И то и другое. Примерно, года полтора оно было.
У меня висело на языке — не оттого ли ребенок умер; но я сдержался.
— И что же: ты сама, что ли, придумала? вряд ли. Уж кто-нибудь научил.
— Да… один знакомый.
С женским изяществом она произнесла избитое таким образом, будто это впервые произносилось в мире; умеют.
— Ах… знакомый все же.
И знал я, что так и должно; и все же — «кольнуло» эдак.
— Да, знакомый, — повторила она, твердо глядя; более мы, надо сказать, не касались этой темы.
Хотел ли бы я увидеть этого ее?
Который научил.