До свидания, Светополь!: Повести
Шрифт:
Жестокие, если вдуматься, слова, но прозвучали они, повторяю, лишь спустя полгода. Поначалу же Уленькин муж боготворил Бориса. Даже пытался, как мог, развлекать его — трогательный и неуклюжий. Борис вежливо кивал и изредка вставлял что-то ни к селу ни к городу. Ему, например, — о преимуществах капроновых парусов перед лавсановыми, а он — о лягушках, которых отлавливал для научных целей один его знакомый. Те узнавали его и, едва он появлялся на берегу, бултыхались в воду. Натуралист — или кто он там? — проверял: пошлёт кого-нибудь вместо себя, так лягушки этого человека не боялись, а стоило приблизиться ему самому, их словно ветром сдувало… Борис взял чашку, раз или два вскинул смеющиеся глаза.
Когда был приобретён в расчёте на будущую квартиру
Радовалась. С сияющими глазами переходила от одного к другому, открывала дверцы, прикидывала, где лучше расположить тарелки, а где кастрюли, и поместится ли на «сушке» керамическое блюдо, которое я столько раз видел посередине стола — с крупной, дымящейся, присыпанной петрушкой, укропом и зелёным луком молодой картошкой. Но все это уже было после, когда хорошо поработавшие в качестве грузчиков мужчины (мы с Никитой; Борис филонил, да и много ли мог он помочь со своим тщедушным телосложением!) отправились пировать и она осталась наедине со своей новой мебелью. Вот тут уж она отвела душу. А вначале испытывала явную неловкость и все пыталась прервать вдохновенные и пространные излияния мужа, который с упоением обнюхивал и ощупывал каждый предмет. Проворно на стол накрывала. «Потом, потом… Мойте руки и садитесь».
Неловкость перед кем? Во всяком случае, не передо мной, потому что, когда я вернулся за сигаретами, она, нисколько не смущаясь, продолжала с восторгом порхать между волшебными шкафчиками. И уж тем паче не перед собственным мужем. Перед Борисом — вот перед кем. В отличие от нас с Никитой он не имел не только гарнитура, не только кухни, куда можно поставить его, но и хозяйки, которая порадовалась бы обстановке. Вообще ничего, кроме своей радиостанции.
И все-таки не просто деликатность сказалась тут, но и кое-что ещё. Ей было стыдно за мужа, за его чрезмерную радость и его чрезмерное внимание к деревяшкам, которое разве к лицу мужчине?
Честно сказать, я понимаю чувства Никиты. Для нас с женой тоже каждая крупная покупка — событие и праздник, а детская непосредственность яхтенного капитана даже и умилить способна. Иное дело Борис. Он не писал стихов (и даже, по–моему, не читал их; вот разве что Лукреция), картин не рисовал, не сочинял симфоний (и не слушал), но видели бы вы его лицо, когда он выходил из комнатки плановиков, где помещались его начинённые проводами и лампочками металлические ящики! Взгляд рассеянно скользнул по мне и меня не заметил…
Уленьке нравилось, как он слушает. Так больше не умеет никто — она сама мне призналась, когда я выказал удивление: неужели она «и это» ему сказала? Речь шла об Инге, о том, как недружелюбно встретили её когда-то в доме мужа. На это-то и последовало, что он так слушает…
Ещё бы! Столько просидеть за своей радиостанцией, ловя позывные неведомого перуанца… Но я удержался от этой неуместной репризы — таким чистым и грустным восхищением светились Уленькины глаза. Я понял: ей ведомо о нем такое, о чем никто из нас понятия не имеет. Может, он рассказал ей про потрясение, которое, вероятно, испытал в детстве и которое на долгие годы сделало его заикой? Да ещё каким! Так заикался, что в паузах между двумя словами можно было прослушать информационный выпуск «Маяка». Это не я острю, это его собственная шуточка, но я представляю, каково приходилось ему.
В нашем классе тоже учился заика — некий Володя Белков, тощий паренёк с испуганными глазами. На худой шее мучительно напрягались жилы, когда он пытался сказать что-то. Учителя не спрашивали его. На листочках строчил ответы, и тут мы завидовали ему, потому что списать куда легче, чем разобрать подсказку у доски. Не помню уж, о чем мы спорили — да и сколько подобных споров было! — но каждый перебивал другого, кричал и бешено жестикулировал.
Володе Белкову так и не удалось пробить стеклянную стену одиночества и отверженности. А Борис сумел. И не врачи пособили ему, не гипноз и не лекарства — радио. Телеграфный ключ прекрасно заменил язык; полунемой, по существу, юноша спрашивал и отвечал, и был не только полноценным собеседником, но даже опережал многих в скорости и четкости изъяснения. А потом в микрофон были произнесены первые слова, и свершилось это без труда и запинки. Радио проложило мостик между ним и говорящим человечеством, мостик шаткий и хлипкий, но ок, балансируя, прошёл по нему и оказался по эту сторону.
Да, он умел слушать, и Уленька многое ему рассказала, в том числе и про трубу, на которой играл до войны её отец.
На самом деле это была туба. Я помню её с детства, когда на всеобщую зависть нашего и своего двора её выносил ка крыльцо Женька и, выпучив глаза, выдувал протяжно–низкие звуки. Раза два или три он и мне давал подудеть. Я принимал её не просто осторожно, но с благоговением, которое диктовалось не столько страхом уронить или как-то повредить инструмент (да и что сделается такой махине!), сколько отношением к этой реликвии в Уленькиной семье.
Жилось тогда всем несладко, но Александре Сергеевне, в одиночку подымавшей троих детей, приходилось особенно туго. Без выходных вкалывала: в будни — на производстве, причём в полторы–две смены, а по воскресеньям белила квартиры. Тем не менее в их скудном доме и в помине не было той нервозности, какая почти неизбежна при таком напряжении. Усталая и не слишком сытая, плохонько одетая Уленькина мать умела не обращать внимания на пустяки. Я не слышал, чтобы она бранила детей за то, что какая-то вещь положена не на то место. Счастливчики! Садись куда угодно, играй во что угодно, спорь и кричи (Александра Сергеевна была туговата на ухо). Но к одному предмету относились здесь как к святыне: трубе. Даже в самые трудные дни, когда тяжело заболела семилетняя Уля и Александра Сергеевна больше месяца просидела с ней, трубу не продали, хотя трижды приходил к ним хромоногий музыкант из духового оркестра, что играл по вечерам в городском парке. Купить хотел, а если нет, то хотя бы взять на временное пользование. По сути дела, предлагал ссудить деньгами под залог, и оказавшаяся на мели Александра Сергеевна уже готова была уступить, однако дети, Уленька и Женька (старший, Михаил, понимал мать и, кажется, сам склонял её к этой сделке), ни за что не соглашались расстаться с «папиной трубой». Даже временно. Приподнявшись на постели, ещё слабая и больная Уленька убеждала мать не сидеть с ней, только чтобы этот хромой больше не появлялся у них. Рядом с кроватью попросила поставить инструмент. Вдвоём оставались: братья в школе, мать на работе, а больная девочка коротала часы с тускло поблёскивающей медной штуковиной, которая олицетворяла в её глазах отца.
Не знаю, рассказывала ли она об этом Никите, а вот Борису поведала обстоятельно. Он слушал не перебивая. Мне кажется, тут уместно сравнение с двумя радиолюбителями, которые, проживая на разных континентах, нашли друг друга в бесконечном и густо населённом эфире.
О чем беседовали они, когда Никита смотрел хоккей, штудировал журнал «Катера и яхты» или попросту отсутствовал (он много разъезжал по области)? А то и рядом сидел, ибо то, о чем говорили жена и его подчинённый, секрета не представляло. Вздор, совершённый вздор… Я умышленно избегаю и буду дальше избегать слова «любовь», поскольку ничего подобного — во всяком случае, со стороны Уленьки — тут не было. Никита напрасно ревновал (и ревнует поныне; эта болячка не заживёт у него никогда), однако угроза, которая нависла над счастливым бытием, над душевным его благополучием, была реальной. Он учуял её по–звериному остро, плотью, а не умом и, взбешённый, поднялся на защиту своего дома.