До свидания, Светополь!: Повести
Шрифт:
Итак, я предложил Борису немного отдохнуть, и Никита ни слова не проронил на это, но и Борис не издал ни звука, продолжал работать со шкотом, на котором уже трепетали, прилипнув, клочки его по–женски нежной кожи. И, глядя на его улыбочку, я понял, что он скорее умрет, чем уступит мне место.
Для меня долго оставалось загадкой, как соединить эту болезненную гордость с уничижением, которому он подвергал себя, не очень-то заботясь о том, чтобы скрыть своё отношение к Уленьке. Быть третьим лишним — мыслима ли более невыгодная роль? А что он был таким третьим лишним, сомнению не подлежало. Несмотря на все расположение к нему Уленьки, ему тут — пользуясь лексиконом Раи Шептуновой — не светило. Это все понимали: и Никита, и Борис, и мы с Ингой (Женька, который весело презирал Никиту, был бы счастлив, если б сестра наставила рога «этому бугаю»). Но как раз потому, что не светило, что и мыслей таких не было, он не считал себя униженным. И отвергнутым
Зарабатывая на хлеб насущный такими сугубо прозаическими вещами, как монтаж складского оборудования или ремонт электродоильных установок, он в отличие от Уленьки или того же Никиты был равнодушен к результатам своего труда. Неделю безвылазно провозившись с импортным оборудованием для птицефермы, которое на долгом пути из чужих земель в наши крепко повыпотрошили и потому многое пришлось латать на месте, он хоть бы раз поинтересовался, как работает его детище. И когда что-то там сломалось и его попросили подъехать, волынил почти месяц, игнорируя и просьбы и указания (не прямые, косвенные; в то время Никита ещё не пытался взять его в ежовые рукавицы).
Но и самым что ни на есть прямым приказам Борис не особенно-то подчинялся. «Избаловал на свою голову», — комментировали сослуживцы дерзкое неповиновение всесильному Никите Андриановичу его экс–любимца, но это было не совсем так. Судя по всему, он и на прежних своих работах не блистал дисциплинированностью. Люди выкладывались. Нервничали и хлопотали, добивались чего-то и горькие терпели поражения, а этот глядел на их муравьиную суету с иронической ухмылочкой. Демонстративно не подчинялся законам, которые, как известно, обязательны для всех. А для Шенько — нет. Шенько — исключение.
Никита бледнел, и кулаки его сжимались. «Я вас прошу, Борис Иванович, — цедил он, не спуская глаз с ухмыляющегося фигляра, которому ещё недавно пел сногсшибательные дифирамбы. — Я вас убедительно прошу». Без толку! Борис не скрывал, что не принимает его всерьёз — ни как начальника, ни как супруга.
Самое любопытное, однако, заключается в том, что все это не теперь началось. Так с самого начала было.
Буквально через три дня после переезда Бориса в Светополь мы собрались в честь 8 Марта у Инги — вместе с детьми, которые под предводительством рассудительной Дарьи играли в соседней комнате. У Женьки в тот день не было спектакля, поэтому все за столом сидели парами — кроме, разумеется, Бориса, но Никита так страстно, так радостно и влюблённо опекал его, такие расточал ему комплименты, что одиноким он не выглядел. Скорей Уленька казалась брошенной ради этого постороннего субъекта, и, может быть, поэтому так подчёркнуто учтив и внимателен был он по отношению к ней. Уже тогда, понимаю я задним числом, между ними установилась та своеобразная связь, которую Никита — до тех пор не мнительный совершенно — воспринял полгода спустя едва ли не как заговор против него.
Как прежде было, до Бориса? Многое не нравилось Уленьке в муже, но не нравилось пассивно и мимолётно, в случайно вырвавшиеся из-под контроля минуты. Прочь гнала она эти капризные мысли. Капризные и несправедливые. Конечно, несправедливые, ибо Никита — замечательный семьянин, отец отличный, а уж о работнике и говорить нечего. Уленька ценила это. А что временами вдруг накатывает тоска, так разве это не женская придурь? Как хорошо, что на неё совсем не остаётся времени! Завод, дом, беготня по магазинам… Стояние в очередях — но это редко, на очереди у Уленьки не хватало терпения, и она научилась обходиться тем, что есть. Да и Никита здорово подсоблял ей. Когда в Светополе начались перебои с продуктами, он многое приволакивал из глубинок, куда чуть ли не ежедневно наведывался на служебной «Волге», поскольку там были основные объекты. Я говорю: приволакивал, потому что вёз он все в большом количестве — настолько большом, что уж и некуда было сунуть, особенно летом. «Ну куда столько?» — спрашивала она, растерянно глядя на едва ли не целого барана, с триумфом взгромождённого на кухонный стол. Никита довольно улыбался, покряхтывал — охотник, возвратившийся в логово с хорошей добычей. Засучив рукава, сам разделывал тушу, потом следил, правильно ли жена рассортировала куски, компактно ли положила их в морозилке, и, случалось, перекладывал, чтобы больше вместить. «Это, — говорил, — пойдёт на котлеты, а тут хороший антрекотик, а?» С вопросительной интонацией, иногда даже со смешком, как бы извиняясь, что лезет в бабьи дела. Но ничего не мог поделать с собой — нравилось, и как тут не умилиться, что такой большой (физически), такой серьёзный и ответственный человек тешит себя подобными пустяками! А уж с каким смаком уминал за столом «добытое» им мясо, как, похохатывая, риторически вопрошал: «Кто привёз?» —
Никита блаженствовал, Уленька же пыталась скомкать разговор, на другое перевести и тем портила ему праздник. Но я не припомню, чтобы её внутренний и чаще всего безотчётный протест вылился в раздражение. Не было такого. Гости благодушествовали, и нахваливали, и уминали все подряд — до нравственных ли тонкостей, когда тебя потчуют мёдом в сотах или форелью из Мариинского хозяйства, где люди Никиты установили сложное оборудование по контролю за чистотой воды? А Борис? Он никогда не злословил в адрес Никиты (да и в любой другой тоже), он лишь улыбался, но для наблюдательной Уленьки и этого было достаточно. Или вот анекдоты. Никита обожал рассказывать их, обстоятельно и со смаком рассказывать, и её ничуть не трогало это, в присутствии же Бориса она испытывала неловкость. Хозяин, видела, явно злоупотребляет терпением гостей. Страшно вымолвить, но в такие минуты он казался ей дураком.
Это интересно: Борис, который без зазрения совести плёл о каких-то лягушках, дураком ей не казался, а собственный супруг, традиционно развлекающий гостей анекдотами, раздражал. Раз или два она даже перебила его — и это Уленька, олицетворение такта и чуткости! «Никита… — И замолкла, со своими огромными глазами, ожидая, пока он закончит фразу и повернётся к ней. — Извини, пожалуйста, —торопливо и виновато, серьёзно. — Там с телевизором что-то». У них* было два телевизора — в большой комнате, которая служила гостиной и спальней, и в детской, куда, купив цветной, вынесли старенький «Темп». Он-то и забарахлил вдруг. Никита тяжко вздохнул — дети! — поднялся и пошёл.
Отцом он был безукоризненным, но даже тут его вкрадчивый оппонент находил повод для бессловесноиронического комментария. И, оттенённая таким комментарием, чрезмерной выглядела грозная забота родителя об успеваемости детей. Об их аккуратности и пунктуальности. Об усидчивости.
Но тут мне хотелось бы защитить Никиту. Я отнюдь не сторонник муштры, но как часто наша практика расходится с нашими же воспитательными принципами — в силу разных обстоятельств, которые легко игнорировать, будучи свободным, как Борис, но могучую власть которых хорошо ощущаешь на собственной шкуре, когда у тебя самого растут такие же шалопаи, и забот полон рот, и ты приходишь домой усталым, и тебе нахамили ни за что ни про что… Вы понимаете меня. И совсем иное дело — перекидывать в эфире мост из Светополя в Перу, а на досуге критиковать (пусть мысленно) педагогические сбои своих знакомых, в то время как твой собственный сын растёт в соседней области. Словом, со стороны все проще. Со стороны — вот главное… Один живёт, как все мы живём, варится в одной со всеми кастрюле, а другой, чистенький, озабочен тем, чтобы установить связь с гипотетическими цивилизациями. И при этом тонко насмехается над нашей, видите ли, заземленностью. Да по какому праву!
Никита оборонялся. И не только себя защищал он, не только семью — от эрозии, источником которой был Борис, но и нечто большее.
Конечно, и прежде между супругами существовала дистанция, но сейчас она стала катастрофически расти. Тут уж пропастью дохнуло. Я думаю, впервые это случилось во время той достопамятной яхтенной прогулки в Кушту, когда Борис натёр кровавые мозоли. Увидев их (уже на берегу), Уленька замерла, и в глазах её выразился ужас. Осторожно взяла его руку, наклонилась и, вытянув губы, подула. Я перехватил взгляд Никиты, и мне стало страшно за Бориса.
Примерно тогда же почувствовала опасность и Уленька. Но что могла она сделать? Сказать: «Пожалуйста… не надо ходить к нам»? Но это выглядело бы как особое доверие, как знак интимности, который он мог неправильно истолковать. К тому же ей было жалко его: только здесь, в их доме, он отдыхал душой. Здесь да ещё возле своей радиостанции. Впрочем, последнее время он пренебрегал даже ею — ради общения с Уленькой.
Но неужели он не замечал нового отношения к нему Никиты? Замечал. Нельзя было не заметить — так подчёркнуто официален, так холоден, порой даже груб бывал с ним его недавний доброжелатель и меценат. Тем не менее, замечая и понимая, Борис продолжал едва ли не ежедневно являться в этот дом — с его-то самолюбием! Не от бесхарактерности происходило это. И вовсе не была парализована его воля всепоглощающим чувством — хотя бы потому, что чувство это не кажется мне таким уж мощным. Тут другое было, куда более обидное для Никиты. Борис просто–напросто игнорировал его — с его недовольством, его афишированной неприветливостью, с глухой угрозой, которая светилась в васильковых под тяжелыми азиатскими складками глазах.