До свидания, Светополь!: Повести
Шрифт:
Однажды я застал его слушающим — кого бы вы думали? — Моцарта, 40–ю симфонию соль минор. Он сидел на тахте, и стереофоническая радиола, которую они приобрели с прицелом на новую квартиру, довольно громко (чтобы слышала на кухне Уленька?) изливала звуки несколько смазанного менуэта. Стало быть, бедняга дотерпел до третьей части. Но видели бы вы его лицо! Брови подобающе хмурились, одно плечо было почему-то выше другого, и даже ямочка на подбородке углубилась. Страдалец! Искренне и честно пытался он проникнуть (если бы проникнуть! — вломиться) в недоступное ему царство. Я замер на пороге. Хорошо, он не видел меня, — невольная улыбка, которая появилась на моих губах, мигом напомнила бы ему издевательские ухмылочки его злого гения.
И ещё одно изменение: он сделался куда терпимей. Ни
Уленька видела это. И ценила. И старалась, как могла, пересилить себя, но не получалось.
Южная зима, с мокрым снегом, ветрами и гололёдом, уже началась, а у неё не было тёплых сапог. В холодных и немодных туфлях шастала, и я представляю радостное возбуждение Никиты, везущего ей из района финское чудо с натуральным мехом и темно–бурыми, отделанными под кожу, а может и кожаными, голенищами.
Дверь открыл своим ключом и оставил коробку в прихожей. Не в ванную отправился, по своему обыкновению чтобы умыться с дороги — и за стол, а в комнату, где мы в ожидании хозяина смотрели слайды. Их с обстоятельными комментариями демонстрировала Дарья — она занималась фотографией, причём относилась к этому с отцовской серьёзностью.
Неслышно появившийся Никита без предупреждения включил свет. Дарья гневно обернулась, а Уленька вскочила, чтобы покормить мужа, но он приблизился к ней, обеими руками взял за плечи и, удивленную, с усилием опустил обратно на стул. Потом нагнулся и снял с неё тапочки. Тут даже Дарья притихла и с интересом ждала, что дальше будет.
А дальше Никита торжественно внёс, по отдельности держа в каждой руке, вожделенные сапоги.
Вожделенные? Судя по реакции Уленьки, с ранних лет очень даже небезразличной к тому, во что и как одета она, в этом можно было усомниться. Она, конечно, и ахнула, и засмеялась, и закивала, одобряя его выбор и одновременно благодаря (как-то слишком часто закивала), и чмокнула его в щеку, но на всем этом был налёт ненатуральности и некоторого, что ли, насилия над собой. Это была не Уленька, это была женщина, которая изо всех сил изображала Уленьку. А притворяться она умела худо — потому-то все так и бросилось в глаза не только мне, знающему её с младых ногтей, и не только Никите, который последнее время с обострённостью воспринимал каждое её слово и каждый взгляд, но и двенадцатилетней Дарье. «Тебе не нравятся?» — спросила строго. Уленька растерялась, уличенная. «Ну что ты! Очень красивые. Я мечтала о таких. Спасибо тебе большое…» Но во взгляде, который она обратила на мужа, была не только благодарность, но и беспомощность, и чувство вины, и сострадание к нему. Он повернулся и тяжелой, косолапой какой-то походкой, будто только с яхты сошёл после многочасового плавания, отправился мыть руки.
Но что сапоги по сравнению с тем ошеломляющим сюрпризом, который он исподволь готовил к Новому году! Формально долгожданный дом был сдан, но заселение, как я уже сказал, откладывалось из-за недоделок на месяц–полтора, однако Никите удалось получить не только ордер, но и ключи и разрешение вселиться досрочно — 31 декабря.
Кроме меня да техника–смотрителя, с которым Никита без труда нашёл общий язык, в тайну предстоящей новогодней ночи не была посвящена ни одна живая душа. Туманно говорилось, что встречать будем у одного хорошего человека, но встречать по–старинному, в складчину, поэтому заранее расписали, кому что приготовить — от гуся до винегрета, без которого мы, дети послевоенного времени, не мыслили новогоднего стола. Спиртные напитки, музыку и святочный антураж обеспечит хозяин.
Это было чистейшей правдой. Накануне мы с Никитой приволокли, установили и нарядили, как могли, великолепную, под стать квартире, ёлку, которая на самом деле была сосной (у
Но вот что не учел да и не мог учесть Никита. Отлично представлял он, каково ему было б иметь в соседях опального радиолюбителя, но, жестокий реалист, даже мысли не допускал, что на одной лестничной клетке с ним может самоуправно, наперекор жилищному кодексу и его, управляющего, железной воле, поселиться призрак. Да–да, призрак. И ещё не известно, что хуже. Живой человек, который сидит себе в своих четырех стенах и разве что нос в нос однажды столкнётся с тобой при выходе из лифта, или бестелесный дух, для которого открыты все двери.
Стоит хозяйке порадоваться виду из окна, высоким потолкам, антресолям и встроенным шкафам, просторной кухне — словом, всему, из чего складывается долгий праздник новосёла, — он тут как тут, и ничего ей уже не в радость: ни встроенные шкафы, ни облицовочная плитка в ванной — нежно–розовая, с сиреневыми цветочками, ни ёлка посреди пустой комнаты, будущей детской.
Гости восхищались. Какой балкон! Какая удобная планировка! Моей жене особенно по душе пришлась ванная, куда свободно помещалась стиральная машина, — у нас такого комфорта не было. И только Уленька… Нет, она тоже радовалась, но напряжённо и виновато, как тогда с сапогами.
Никита помрачнел. Всех обскакали, въехали первыми, но не одни — этот оказался с ними. Без ордера, без прав, с улыбочкой, которая все подвергала сомнению. И это — навсегда. Никита помрачнел и, обычно умеренный в питьё, угрюмо опрокидывал в себя рюмку за рюмкой. Уленька забеспокоилась. Вся сжавшись, сидела на краешке доски, и глаза её переживали, как переживали они всегда, когда видели человека, которому плохо. Сейчас таким человеком был её муж. И ни о ком другом она не думала, ни о каком Борисе, только его одного видела, его одного жалела и одному ему хотела помочь. Как? Боже мой, она готова была отдать все на свете, только бы он успокоился. «Ну что ты, Костик (она звала его Костиком)? Что ты…» И ласково взяла за руку. Но он, побеждённый, не хотел её жалости. Вырвал руку, поднялся, протопал в соседнюю комнату, теперешнюю детскую, и, обеими руками схватив ёлку, которую мы с ним с таким тщанием устанавливали и наряжали, шарахнул её с балкона вниз — вместе с серпантином, дождиком, игрушками и деревянной крестовиной, собственноручно смастерённой им…
Итак, судьба нечестивца была решена. С Никитой считались в области, и уж если он аттестует, понимали все, отмыться от этого будет трудно. Но даже без дополнительных аттестаций попробуй-ка устройся с тремя выговорами и статьёй, которую управляющий наверняка припаял бы своему бывшему протеже, не подай тот в последний момент заявление. Сделать это заставила его Рая Шептунова. «Куда денешься-то потом — с испорченной трудовой книжкой?» Она знала жизнь, наша Рая.
Борис улыбался. «А теперь куда?» — должно быть, спросил он и наверняка услышал в ответ: «Да хоть ко мне». Он ещё подумал, ещё поулыбался, потом написал, пристроившись на ящике из-под тары, заявление и в тот же день переехал из общежития к ней. Однако у него достало смелости заявиться к Никите домой с букетиком ландышей — поздравить Уленьку с днём рождения. Был уже восьмой час вечера, все сидели за столом, и надо было видеть лицо Никиты, когда его жена ввела нового гостя. Он улыбался, как всегда, но вид у него был нездоровый, а рубашка несвежая. Ни к чему не прикоснувшись, посидел с четверть часа и раскланялся — все с той же улыбочкой.