До свидания, Светополь!: Повести
Шрифт:
— Довольна? — спросила мать.
Рая закивала изо всех сил и бросилась целовать её.
На Майке, которого она встретила у школы, красовался галстук. Комиссия! Рая растерянно замедлила шаг. Харитон предупреждал, что лично будет проверять всех. А если она постирала галстук и он не высох? Может же быть такое? Может! И она смело двинулась дальше.
Харитон, однако, не стал и слушать — её. Бу–бу–бу, бу-бу–бу — словно специально надувался злостью, карауля её. В класс даже заглянуть не позволил — загородил дверь своим круглым телом в лоснящемся пиджаке, и она не знала, пришла ли Иванова. Если нет — столкнутся на улице, а это ей
Продребезжал первый звонок. Рая, вскинув голову, отошла к доске отличников. Здесь безопасней: не одно ведь и то же — глазеть после звонка в окно или почтительно изучать фотографии отличников. Из их класса на доске был лишь Майка, да и то в прошлом году; теперь его сняли — Харитон влепил годовую четверку, хотя Майка знал историю лучше Харитона.
— Ты что это в класс не идёшь? — услышала она и, ещё не обернувшись, узнала голос и одышку Марии Прокофьевны.
— Эмиль Харитонович за галстуком послал.
— А почему без галстука пришла?
— Забыла…
— Забыла, — передразнила директор. — А чего же не идёшь, коли послали?
— Сейчас… — Рая чувствовала на себе взгляд Марии Прокофьевны и не смела двинуться с места.
По опустевшему коридору торопливо прошагал кто-то из учителей. Мария Прокофьевна вздохнула.
— Пошли-ка, пионерка, — сказала она и тяжело повернулась на толстых ногах. Была она огромной, как слон, и старой, за глаза мы беззлобно звали её Бабой Ягой. Она и впрямь походила на Бабу Ягу своим мясистым горбатым носом и не седыми, а какими-то серыми волосами, которые, чудилось, так и норовят подняться на голове.
Виновато плелась Рая за директором в пионерскую комнату. Вожатая Любовь Семёновна встала, едва они вошли.
— Пионерка вот, — сказала Мария Прокофьевна и перевела дыхание. — А галстука нет. Вы уж подарите ей, пожалуйста.
Рая вспыхнула. Есть у неё галстук, просто она забыла.
— Не знаю, не знаю… Вот теперь будет, теперь только попробуй так явиться.
Вся пунцовая, Рая осторожно взяла галстук из рук Любови Семёновны. Сегодня же она вернёт его — слетает на большой перемене домой.
Немка была уже в классе. Почему опоздала, спросила она по–немецки. Когда-то Майка выдал на это: «Майне ур гейт шлехьт, ферцаен зи битте», что означало: «У меня неисправны часы, извините меня». Немка растаяла, но когда после этого все опаздывающие принялись как попугаи повторять Майкину фразу — сердилась, а класс ржал. Вот и сейчас предвкушали весёлую минуту, немка же заранее поджала накрашенные губы. Рае не хотелось гневить её при Ивановой — можно получить в ответ что-нибудь обидное, но было бы трусостью не сказать то, что ждали от неё; к тому же на ней был галстук, и все бы решили, что она из-за галстука сделалась вдруг такой
— Над попугаями всегда смеются. Садись.
Рая пожала плечами:
— При чем здесь попугаи? Если действительно часы отстают? — И гордо прошла на своё место. С невозмутимым видом раскладывала тетрадки, а лицо горело, и она не слышала, что шептала ей Тепа. Глупой и неопрятной чувствовала себя и долго не решалась посмотреть в сторону Ивановой. Во рту у неё, чудилось ей, все ещё держится вчерашний запах табачного дыма.
Следующим был урок Харитона. Из гороно пришли — молоденькая тётенька пристроилась на задней парте и что-то строчила, строчила. Волосы у неё были как у Раи — цвета немытой моркови, стриженые и прямые. Рая хотела, чтобы Иванова заметила это, но Иванова ни разу даже не взглянула на комиссию. Смирно, как первоклассница, сидела она, и все у неё было по правилам: крахмальный воротничок, белые бантики в волосах, тетради обернуты, и не авторучкой, как Рая, а обыкновенной тонкой ручкой писала, чуть склонив набок голову.
Спрашивал Харитон Надину и Букреева. В прошлый раз он поинтересовался, знают ли они, что у них нет отметок, и все усекли, что вызывать при комиссии будут их.
— А теперь запишем новую тему, — сказал Харитон, беря мел. Раньше он никогда не писал на доске.
— Запишем, — вслух повторил Майка и зашелестел тетрадкой.
Кто-то хихикнул, но Харитон притворился, будто не слышит. Пока он писал, Майкин дружок Шафран сунул в чернильницу на учительском столе карбид. Тотчас тихонько зашипело, забулькало. Все притаились. Рука Харитона, державшая мел, замерла на миг. Но только на миг. Дописав, долго вытирал тряпкой пальцы. Сухой была она, но замечание дежурному не сделал. Взял указку и принялся громко объяснять.
Майка и тот перестал крутиться. Прямо в рот Харитону глядел, а тот рассказывал о каком-то восстании, водил указкой по карте. Ни на секунду не умолкал, заглушая своим торопливым голосом шипение и бульканье. Рая покосилась назад. Комиссия писала, не замечая ничего.
Шапка голубых пузырьков громоздилась поверх чернильницы. Пузырьки лопались, на их месте вздувались новые и все ползли, ползли к раскрытому журналу.
Харитон говорил без передышки. На его громадном лбу светились капельки пота. Поворачиваясь к карте, незаметно смахивал их. В коротких паузах слышалось слабое бульканье и скрип пера на задней парте.
До журнала пузырьки не добрались — кончились то ли чернила, то ли карбид. Грянул звонок, но все примерно оставались на своих местах, пока Харитон не разрешил идти. Но и тут вышла лишь комиссия. Хлопали крышками парт, переговаривались вполголоса, а класс не покидали. Уж сейчас-то Харитон покажет себя!
Но он молчал. Отвернувшись к доске, скручивал карту и молчал. Толстый загривок его был красен. И карту свёртывал что-то слишком долго.
Шафран, поймав Майкин взгляд, заговорщицки подмигнул, но Майка не ответил. Насуплен и медлителен был он — с чего бы это? Непонятное творилось иногда с Майкой.
Наконец Харитон повернулся. Рае померещилось, что его толстые губы дрожат. Он взял со стола журнал и, ни на кого не глядя, двинулся к двери. На лоснящемся пиджаке из черного дешёвого сукна белели пятна мела.
— Здорово ты ему! — бойко сказала Рая. Шафран посмотрел на неё и как-то неуверенно улыбнулся. Другие, очнувшись, тоже принялись нахваливать Шафрана, азартно разглядывали пятно на столе, гадали, что было бы — доползи пузырьки до журнала. И вдруг:
— Я иду просить прощения у Харитона.