Добро Пожаловать В Ад
Шрифт:
Постепенно оранжевые круги, плывшие перед глазами его, рассосались. Когда муть сошла, он увидел впереди православный храм.
Инстинкт самосохранения придал ему сил. Он подбежал к крыльцу и затарабанил кулаками по дверям.
— Откройте!
Из-за плотно закрытых дверей доносилось церковное песнопение. Думая, что его внутри не слышат, но вновь изо всех сил треснул кулаком по дереву.
— Откройте!..
Дверь поддалась его усилиям. Он протиснулся в открывшуюся щель, наступив на рясу священнослужителя, закрыл створки и обессилено прислонился к ним спиной.
В сумраке истово шептали молитву, отбивая земные поклоны, старушки, да потрескивали свечи перед ликами святых.
— Слава Богу, — усмиряя дыхание, вымолвил Якушев.
Ему хотелось верить, что снаряды, лопающиеся за стенами храма, не смогут теперь причинить ему вреда. Святые стены защитят, укроют…
— С вами все нормально? — спросил его настоятель.
Якушев только кивнул.
— Тогда проходите.
Обходя молящихся старушек, священник прошел к алтарю.
Взяв книгу в серебряной обложке, он повернулся к изображению распятого Христа, сотворил крест и низким голосом начал читать.
Якушев никогда не причислял себя к истинно верующим. Он соблюдал церковные каноны, и то, относящиеся к вечным: не укради, не убий, почитай отца и мать твоих; собор посещал разве что на Пасху, да и жизнь вел далеко не безгреховную. Но теперь, стоя под сводами храма Архангела Михаила и слушая проповедь настоятеля, он невольно повторял его слова. Ибо не было сейчас иной силы, которая могла бы уберечь его и спасти жизнь.
«Жизнь… — пришла ему мысль. — Булгаков был трижды прав в своих рассуждениях. Все зависит от случая. Еще недавно я загадывал какие-то глупые планы, но понял только теперь, насколько… мелки мы, люди. Мы ставим себя над Природой, считаемся высшими существами, мечтаем перевернуть Вселенную, а на деле… Не можем сказать, что произойдет завтра».
Он опустился на стоявшую возле дверей скамейку и провел на ней до конца службы. Случайность тому или нет, но за это время обстрел прекратился. Старушки поднимались с колен, оглядывались на незнакомца, перешептываясь.
— Как же вы в… таких условиях службу ведете? — спросил он после у священнослужителя, пройдя к алтарю. — Кругом война, убийство…
Тот посмотрел на Якушева с грустью:
— А что делать? Моя паства, мои прихожане здесь. Видите, молодых среди них нет. Молодежь, кто имел возможность, давно покинули город. А старым куда? Дома у многих сгорели, куска хлеба нет. Ночуют прямо в храме, надеются, что Господь защитит.
— Но ведь нет гарантии, что однажды и вас не накроет.
— На все воля Господа, — развел руками священник. — Но пока последний из прихожан в городе, я буду здесь. С ними…
— Чем же вы питаетесь?
— Готовим в трапезной. Так, чтобы ноги с голоду не протянуть. Как в блокадном Ленинграде — мучная болтушка, сухари, пшено…
— А о чем молятся, если не секрет? — заиграла в Якушеве журналистская жилка.
Батюшка степенно ответил:
— Какие секреты? За здравие… За упокой, у кого родных убило. Против войны, чтобы скорее закончилась.
Шаркая обутыми поверх валенок галошами, к стойке с горящими свечками прошла сгорбленная бабулька с тряпкой, протерла серебряное покрытие.
— Вот Елизавета Семеновна. — Представил ее настоятель. — Прожила в Грозном в пятидесятых, тридцать пять лет проработала в школе учителем биологии. Сын давно на Ставрополье, у него своя семья. Муж еще в девяностом умер. Была в двухкомнатной квартире в центре…
— Пока не отобрали… — прошамкала старуха. — Пришли с ружьями…
— В девяносто третьем, — рассказывал за нее батюшка. — Дали сутки сроку, чтобы выселялась. Но не на улицу выбросили, и на том спасибо. Три года провела в комнате на коммуналке, а позавчера, когда бомбили, ее дом накрыло.
— Ничего не осталось. И все подчистую сгорело.
— Скажи человеку, бабуля, что у Бога просишь?
Она троекратно перекрестилась на икону, около которой, на серебряной чаше, догорали тонкие свечи.
— Чтобы войны не было. Измучились мы… Токмо русские люди страдают. То чеченцы изводили, гнали… Теперь свои, бомбами. Никакой жизни нету. О, Господи…
Тяжко вздохнув, она пустила слезу.
— А вы, я понял, журналист? — сложив ладони на рясе, уточнил священник.
— Да… Снимаю.
— Вы же, наверное, скоро в Москве будете? Я не верю в успех, но… расскажите там обо всем, что вы видели. Пусть мужи государственные не только о политике, но и о душах людских задумаются. Люди, они почему страдать должны?
— Я бы рад передать, — невесело ответил Якушев. — Только… нет в том уверенности. Сейчас разговариваю с вами, а через пять минут прилетело.
— А вы молитесь, — посоветовал батюшка, огладив пышную бороду. — Душе оно помогает. Вы крещенный?
— Кажется, нет.
— Если желаете… давайте окрестим.
Еще месяц назад Якушев отказался бы от предложения, потому что не был готов к столь серьезному шагу. Он не верил внезапному пробуждению веры у людей, до селе пропагандирующих атеизм. И повальное крещение, как и венчание, поставленное на поток, считал данью времени, и только.
Так он полагал тогда: в мирное время, в мирной Москве. Но только не теперь. На память пришло чье- то высказывание: