Добром-лихом, а добыть надо!

Ступин Александр

Почему сегодня да ещё с утра произошли такие изменения, неясно, загадка. А впрочем, какая разница, только в это утро, выйдя из дома, он задержался у калитки и осмотрелся вокруг. Вот тогда-то он и увидел у стены дома мёртвое тело собаки. Ну да, деревянный штакетник, которым обнесли дерево, с одной стороны был проломан, и тоненькая дорожка крови тянулась в сторону погибшей собачонки. А возле дерева разбросаны уже знакомые куски кожуры с иголками.

– Посмотрите, посмотрите, что там у дерева! – закричал вбежавший в дом и неподдельно взволнованный Саша. – У дерева, точнее, у стены убитая собака… Ибн начал охоту, похоже. Будьте осторожными…

Прокричал утреннюю новость и скрылся. От этой новости даже

Анечка проснулась, тут же соскочила с кровати и, кое-как одевшись, выбежала на улицу. Николай Николаевич вышел из туалета с пеной у рта, с пеной от зубной пасты, постоял, раздумывая, а потом, не торопясь, закончил умываться и только после этого, одевшись, вышел за дверь на улицу; Елена Николаевна застелила постель, выключила плиту, где варилась утренняя овсянка, и пошла вслед за мужем. Не то чтобы они вовсе не удивились увиденному, удивились и огорчились, но чувствовалось по всему, что ожидали чего-нибудь эдакого. Все втроём они походили вокруг дерева, посмотрели на убитую собачонку, вспомнили её – бегала в стайке собачьей, злющая такая была; почему-то особенно невзлюбила обитателей именно их дома – издалека, чуть увидев кого-нибудь, начинала лаять.

Николай Николаевич сердился и переживал за своих близких, особенно за дочь. Его-то эта собачонка и укусила первым. Он торопился домой, а она тихонько пристроилась к нему сзади и цапнула за ногу, порвав джинсы и оставив следы зубов на ноге. Произошло это так неожиданно, что Николай Николаевич вскрикнул и, резко обернувшись, увидел оскалившую зубы дворняжку. Он погрозил ей сумкой: «Тэ-экс, псина! Ещё одна такая выходка, и я тебе хвост оторву, уши купирую… Смотреть в глаза, чудовище подзаборное! Эта улица – моя теперь! Ясно?! Не твоя, пугало ты уличное. Вильни хвостом, если понял!»

Известно, что одни уличные собаки очень глупы и жестоки, другие бывают посообразительней, но одна черта, которую бродячий образ жизни развил у всех у них до высокого уровня – это чувство опасности. Собачонка виновато взглянула ему в глаза и застучала по земле хвостом; после этого случая на Николая Николаевича она больше не лаяла, а, едва увидев его, виляла хвостом и слегка к земле припадала. «Вот так вот, поняла, – кивал ей головой Николай Николаевич. – Может, и поняла… а может, запах от моих джинсов смутил. Собакой пахнет. Скорее всего, запах… А может, и понятливая попалась…»

В то время у них в доме доберман жил, друзья уезжали в отпуск и, зная, что Николай Николаевич собачник, попросили взять его к себе на время. Случалось, пёс на улицу выбегал, уличные дворняги его побаивались и разбегались. Николай Николаевич осмотрел погибшую собачонку, у неё была рассечена голова, рана была большая, но, судя по кровавой дорожке, умерла собака не сразу – пыталась даже убежать. «Старая знакомая… Кто же тебя так саданул-то? Хм, а если и правда Ибн поохотился? Снайперский тогда выстрел получился. Случайно или целил, вот что мне интересно. С другой стороны, ну не может дерево так охотиться. Хотя чем собака от насекомого отличается или от малька? Ну хорошо, понятна ситуация, когда растения убивали и съедали животное – они получали таким образом недостающие полезные вещества. Здесь же какое-то ритуальное убийство… Ну вот что, барышни, домой, и для выхода из дома теперь будем использовать ворота. Я вечером туда замок поставлю. Надеюсь, радиус стрельбы у нашего милитариста не больше двух метров. Идите, а я сейчас свою старую знакомую земле предам. На «радугу отправлю», как собачники говорят».

В обед Елена Николаевна возвращалась домой. Навстречу ей попался сосед, Степан Лукьянович Подвидов, сухонький такой пенсионер, бывший шофёр, дома за два от них жил с женой, он и рассказал ей о гибели собачонки. Оказывается, вечером она попала под машину, её отбросило к дереву, а к дому, может быть, она сама доползла. Сосед даже подробности припомнил: вначале, дескать, собака по краю дороги бежала, а машина – «Жигуль», «шестёрка», по дороге летела. А со двора другая собака с лаем рванула к той, что бежала. Та испугалась и в сторону, как раз под бампер… А у старых «шестёрок» бампер-то металлический, собаку в бок ударило и выбросило к дереву.

– Точно так было? – переспросила она у Лукьяныча.

– Ну да, моя баба говорила. Сам-то я с утра на рынке был. За хлебом ходил… и металл маленько сдал в скупку…

– Вечером?

– Ну да, под вечер… часов в пять… или шесть. Пойду, мне ещё надо домой. Ждут… что так-то стоять… – сосед засеменил ногами, сказал вроде, что дома ждут, а сам в противоположную от своего дома сторону свернул. Его не поймёшь никогда, говорил одно, делал другое.

Подвидов на улице считался старожилом, лет пятьдесят тут прожил. Так он всем сам про себя рассказывал. Он был из тех людей, про которых говорят, что они миновали этап рождения, детства, сразу став такими, какими представляются сейчас. И внешне и внутренне. Ну не может живое существо меняться так в течение жизни. Мышь всегда мышь, берёза только берёза, или, скажем, немецкая овчарка, как бы её жизнь ни трепала, всё равно и внешне и внутренне той же остаётся. Лукьяныч же, как бы это получше выразиться-то… он в одежде какой-нибудь стройфирмы (и всякий раз разных, где он только их берёт) был вне времени, вне человеческого вида, его обличье даже описать затруднительно. Оно же изменялось всякую секунду. Сам про себя он говорил очень скупо: «Водила я, шоферил в одной конторе», – вот и весь разговор. А так, может быть, с семьёй откуда-то приехал, а может, привезли его когда-то в воронке милицейском или в вагоне с решётками на окнах за дела старые.

В Омске этих лагерей было множество, и в самом городе и за ним. Тут не только Достоевские-Туполевы срок отбывали, разный народ сиживал. Про Сибирь как говаривали: «Две беды тут: мошка да бродяги». Вот и сосед Лукьяныч, быть может, из их числа: отсидел своё, выпустили, побродяжничал, а куда пойдёшь, тут и остался… Не спросишь его, а спросишь, так он ведь и не ответит; пробурчит, брови нахмурит и побежит в дом свой. Как он ему достался, тоже непонятно – хорош ведь раньше был, вон какие наличники-ставенки ещё стоят; мастер делал, пусть некрашеные давно и на честном слове держатся, а глаз продолжают радовать… Не Тюмень, не Тобольск-Томск и не Иркутск, конечно, там окна украшали по-царски, но хорр-роши всё ж, и по-нашему умишку и того за лишку…

Елена Николаевна рассказала новую версию гибели собаки за ужином, только в неё почему-то не поверили. Не хотелось. Саша поднял голову от тарелки, положил на край тарелки вилку и произнёс:

– А есть ли у вас доказательства? На чём основаны ваши сомнения? По-моему… просто… рассуждая логически… Я полагаю, собака вполне могла попасть под колёса проезжающего автомобиля и, будучи отброшена в сторону нашего дома…

Говорил он с минуту, длинно и занудно, как всякий технарь, к тому же отличник и инженер-стажёр проектного института, в котором его начинали ценить и уважать.

– А утром ты другое говорил, – перебила длинную речь брата Анечка. – Вот я считаю, а я больше общаюсь с Ибном, чем ты, я считаю, что от него напряжение какое-то идёт. Подходишь к нему, кладёшь ладонь на кору, а по пальцам ток идёт, иногда искорки. Ну не смейся, Саша! Похоже на то, когда папа снимает свитер, а потом меня касается или чего-нибудь из металла… Саша! Я обижусь на тебя, всё…

– Саша! Тебе никто не мешал говорить… Продолжай, Анечка… – вступился за неё Николай Николаевич. – Интересное замечание… Хотя мне стало казаться, что, напротив, чем выше Ибн становится, тем меньше интересуется тем, что происходит тут, в нижнем ярусе жизни…