Добровольная пленница
Шрифт:
Утром следующего дня наш протеже был столь неосмотрителен, что его видели у монастыря Сан Бернандино. Он дрался на шпагах с неким господином в пунцовом плаще. Неизвестный получил отметину на щеке в виде буквы „V“, а наш друг – довольно серьёзное ранение в ногу. С тех пор он своего особняка не покидал».
Исабелла уронила руки на покрывало и ошарашено уставилась перед собой. Перед глазами её как наяву стояли фиолетовые маски двух насильников и Джиовачино, прикрывающий щёку плотным шарфом. А ещё – некрасивая, ещё не до конца подсохшая рана на сильном бедре, от
Глава 3. Зеркало
Нога болела. Несмотря на все уверения вздорной девчонки, боль не только не исчезла – к ней прибавилось жжение, от которого хотелось лезть на стену. И хотя Эмилио обычно равнодушно относился к боли, с каждой минутой он испытывал всё меньше доверия к чудотворному бальзаму, который неизвестно где откопала проклятая Исабелла.
В том, что Исабелла была проклятьем, Эмилио убедился уже довольно давно. Мысли о маркизе так прочно засели у него в голове, как не могла засесть в теле стрела с раздвоенным наконечником.
Трижды проклял Эмилио тот день, когда впервые увидел её на карнавале. Мысли об Исабелле делали Эмилио слабым. Они не давали сосредоточиться и сбивали привычный ритм жизни, отмерянный до мелочей.
Эмилио поддался этой слабости, когда Исабелла прижималась к нему всем телом, будто ненароком поглаживая бедро сквозь тонкую ткань – и теперь Эмилио платил за эту слабость своей болью.
Мысль о закономерности наказания успокоила Эмилио. В отличие от всех других мыслей об Исабелле, она приводила мироздание в порядок, объясняя причины и следствия событий.
Другие были куда менее утешительными и роились в голове, как тысяча диких пчёл, не давая сосредоточиться ни на одной.
Всё ещё тяжело опираясь на правую ногу, Эмилио прошёлся по спальне из одного конца в другой, а затем, вернувшись, остановился у туалетного столика и сдёрнул покрывало с огромного зеркала в витой золотой оправе.
В комнате тут же запахло пылью, и Эмилио чихнул – сдувая новые пылинки и заставляя их кружиться в воздухе.
– Луиджи! – крикнул он. Где-то далеко послышался шум, который мгновенно стих. – А… – Эмилио махнул на дверь рукой, и сам, скомкав в ладонях покрывало, протёр зеркало, образуя посередине него чистое пятно. Посмотрел на отражение своего изрезанного шрамами лица и тут же отвернулся к окну.
Даже сам он с трудом мог смотреть на то, что стало с его лицом. Что уж говорить о том, чтобы наказывать подобным образом молодую красивую девушку.
Эмилио давно понял, что любовные утехи не для него.
Он, безусловно, оставался мужчиной и, как и прочие его братья по Ордену, не брезговал городами для развлечений. Однако Обет давался ему куда легче, чем многим другим, потому что он давно уже понял, что любить его таким, каким он стал, не станет никто.
Вот уже двадцать лет прошло после его путешествия в Пасталону. Путешествия, которое не имело смысла, как и все восемь предыдущих походов за море. Семьдесят его братьев оставили на Святой Земле жизнь. Он – всего лишь будущее, которого у него и без того никогда не было.
Эмилио было пятнадцать,
Когда Калила покинула его, Эмилио поклялся, что будет хранить траур о госпоже своего сердца до конца дней и никогда более не вступит в брак. Не было этих сомнений у него и все последующие двадцать лет.
Он давно уже думал, что его сердце умерло. Обеты надёжно защищали Эмилио от новых глупостей. И если даже кому-то приходило в голову добиваться его внимания, Эмилио всегда твёрдо знал, что причина тому – лишь деньги, которые в случае его смерти вне брака должны отойти Ордену, да титул графа Савойского, охотников за которым всегда было немало.
Эмилио не позволял себя одурачить никому. Он не был стар – ему едва исполнилось тридцать пять – но о том, какой внезапной порой бывает смерть, он знал очень хорошо. Подпускать к себе кого-то, кто желал бы ему этой смерти, Эмилио не наверевался – тем более, что ни одно гибкое тело не вызывало у него более чем желания, а ради телесной жажды он не собирался рисковать ни званием Рыцаря Чести и Преданности, ни собственной жизнью.
Он думал, что сердце его мертво, пока проклятая девчонка не заставила прогоревшие угли снова заныть, почувствовать боль, какой не было в жизни Эмилио до сих пор.
Исабелла сама по себе будила в нём так много, что уже теперь Эмилио готов был бы наплевать на обеты и окунуться в грех с головой – если бы только он имел уверенность, что Исабелла в самом деле любит его, полюбила также внезапно и безумно, как и он сам.
Увы, Эмилио ещё не настолько обезумел, чтобы предполагать, что его можно любить. Тем более – что полюбить такого, как он, может девчонка, избалованная богатством и всеобщим вниманием. Девчонка, которой едва исполнилось двадцать, и которая, конечно, лишь по сонетам знала, что такое любовь.
Эмилио сжал кулак и заставил себя снова оглянуться на зеркало. Он стиснул зубы, вынуждая себя всматриваться в изгибы шрамов, оплетающие его лицо, так что те побелели и проступили ещё сильней. А затем с размаху ударил кулаком в зеркало, так что стекло треснуло и впилось в кожу тысячей осколков. Боль не отрезвляла. Она была лишь отголоском той боли, что поселилась внутри.
И эхом на звон стекла откликнулся звонкий голос, доносившийся с улицы:
– Даже не думайте меня останавливать, Луиджи! Мы оба знаем, что я пришла лечить мигрень!
Эмилио взвыл и, рывком встав со стула, высунулся в окно.
– Опять вы? – спросил он с неожиданной даже для себя злостью.
– Вы ещё смеете меня попрекать! Уберите вашего цепного пса, или прямо здесь, на улице, я обвиню вас во лжи!
Эмилио скрипнул зубами.
– Пусти её, Луиджи! – бросил он и скрылся в комнате.
Огляделся по сторонам – осколки были разбросаны по ковру, а скомканное покрывало валялось на полу. Встречать здесь гостей явно не стоило и, взявшись за трость, Эмилио заковылял к двери.