Доброй смерти всем вам…

Мудрая Татьяна

Аромэ и в самом деле царило специфическое: пресной еды и питья, изнурённого лекарствами тела, совсем чуточку — кала, пота и мочи. Вытяжка в камере была отличная, но нюху дирга это обстоятельство никакая не помеха.

— Ладно уж, приманили. В колдовство я не верю.

— А в свободу воли?

Интересный получается базар. Философски заточенный.

— В свободу воли — так себе.

— Правильно. А в свободу выбора?

— Верю.

Он кивнул.

— Так вот. Я почувствовал, что именно в эти несколько дней настал пик моей независимости.

Особенная легкость разрыва уз. Не то чтобы мне совсем не нравилось моё тягостное положение. Видите ли, я наполовину парализован и к тому же привык к одиночеству. Настолько, что не будь у меня свободы покончить самоубийством, я бы уже давно отравился и сдох от одного вида всех этих волонтёров, сиделок и прочих христарадников. Я тут устроился так замечательно, что не только прежде, но и теперь могу обслуживать себя всю неделю напролёт.

— Ох, а почему дальше так не получается, дядюшка?

— Прости, малыш. Как тебя…

— Синдри-Искорка. Я должна была назваться первой, что ли?

— Отец Пелазий. Крокус, Шафран, где-то даже Первоцвет.

— Священникам церковь запретила покушаться.

— Как и всем. Только вот мне девяносто лет с солидной прибавкой. Говорят, у молодых самоубийство — мольба о помощи, которую никто не услышал, у стариков — только мольба о смерти. Помочь-то можно почти всему и практически всегда. Вопрос — каким образом. Допустим, по большому счёту мне не хочется больше ничего.

— Но это в точности наоборот, — вдруг я вспомнила еще один афоризм из цитатника, содержимым которого мы перебрасывались. — Самоубийца именно потому и перестаёт жить, что не может перестать хотеть. Это Шопенгауэр сказал.

— Ты от природы умна и учёна, как все пралюди. Логры. Дирги.

Я пустила промеж ушей то, что меня удивило: успею ещё подумать насчёт троглодитов.

— Так пойдёшь мне навстречу? Если что-то у меня выходит не по правилам и ты отказываешься — зачем я буду тратить время на договорную болтовню. Мне это, представь себе, нелегко без морфина. Одышка доняла и в лёгких как огнём палит.

— Каждому из нас суждено умереть — но не стоит класть голову в пасть льву, — провещала я нечто в восточном духе. Саади Ширази, кажется.

— А кто здесь лев — ты, что ли?

Он даже чуть приподнялся. Коварная миска только того и ждала: сорвалась ему на колени, потом на гладкий пол и поскакала дальше, расплёскивая со дна жидкую харкотину.

— Так. Синдри, ты точно не знаешь всего обряда. Не умеешь вести разговор по чину. Судя по всему, у тебя это вообще впервые. Так какого же рожна, извини, ты идёшь сюда без сопровождающего?

— А я вовсе не затем, дядюшка Крокус, — пробормотала я. — Порочное любопытство, знаете ли. Адреналинчику в катакомбе хлебнуть.

Мы никак не могли договориться насчёт брудершафта. По крайней мере такого.

— Ладно, ныне отпущаеши. Жаль, в кой-то веки граница по мне проходит. Такая штука вроде мембраны: здесь мы с тобой, там — Великое Может Быть. Может, ещё успеешь послать мне своих взрослых. Да, ты возьми в ящике тумбочки, мне упаковку хорошего

зефира принесли, на агаре, свежего. Наверху, в саму тумбочку не лазь. Я уже не смогу.

— Я тоже.

Наверняка горшок в нижней части был, скажем так, не очень мытый. Опорожнялась посуда факт над малой дыркой в полу, куда экономно сливали все ополоски.

— Синдри, я ведь знаю, что вы умеете кушать. Только вам это не очень нужно.

Сказал это — и понял. Сначала одно, потом другое.

Нет, я бы сумела одолеть первичную брезгливость, но как-то враз поняла, что никаких прощаний сейчас не будет. Что отцу Пелазию именно что требуется скалолаз и авантюрист. С пустым желудком.

— Родичи далеко, а перемещаемся мы не одним махом, — ответила я с ледяным ужасом в душе. — Давайте уж как-нибудь сами. Вы точно-точно жалеть не будете?

— Деточка, у меня была такая разнообразная жизнь, что ты удивишься. А теперь только и осталось, что плеваться в стерильный сосуд. Ну да, можно согласиться на медицинскую суету вокруг дивана. Кресла там, матраса, ну, ты понимаешь. Но лучшего времени явно не предвидится. Боль, тоска, тягомотина, забери меня, Господи, и прочее. А Он скажет: «Я ведь тебя давно уже куда надо послал».

— Только я не очень умею насчет зубной наркоты.

— Да полно тебе. Со сверстниками, что ли, в кустарнике не возилась? Шрамики от чужих когтей у тебя совсем свежие. А после боя вы же друг друга лечите. хм… вливаниями.

И устраиваем озорную тусню на манер щенков. От эндорфов голова делается свежая-свежая и звонкая, в теле никакой усталости, в том числе и там, где пониже. Обмен ихором — тоже часть любовной игры.

Нет, но откуда он знает? Исповедником нашим работал?

— Дядюшка, вы не обижайтесь, если я…ну того…больно вам сделаю.

— Что ты. Только скажи твоим старшим: пускай не дожидаются, пока из меня получатся нетленные мощи. Тут воздух, как в лавре, а в стеклянную витрину мне класться неохота.

Всё получилось на автомате. Кажется, с морфином я перестаралась, а пробовать чужую кровь было так же кайфово, как впервые закрутить косячок. Типа спасибочки, но второго раза не нужно.

Если вас ещё не корёжит от моих признаний, добавлю, что совесть меня не угрызала. Вроде как баюкать младшего братика. Да, я ещё напоследок вынула старикана из кресла, распрямила и уложила на матрас, а потом с головой прикрыла его драным пледом. Он ведь и сам мог так устроиться, верно? И вообще — не к лицу новообращённому диргу заметать следы, будто он преступник.

Возвращалась я по коридору, обставленному по обеим сторонам дверьми. Должно быть, отец Пелазий умел отводить глаза. Кажется, такое состояние, как было у меня, называется «ментальной слепотой». Таким оно и оставалось на некоторое время: надо же, и в головку не стукнуло поискать за одной из ближних к келье дверок лифт с противовесами, на котором прибывали-отбывали обычные посетители!

Как сползла вниз с горы — вот этого никому не скажу. Самое жуткое, что было в моей молодой, неокрепшей жизни.