Доброй смерти всем вам…
Шрифт:
Я считался другом семьи и оттого имел честь видеть дом, где они поселились. Массивный гранитный прямоугольник с черепичной крышей, доходящей едва ли не до земли, весь заплетённый кельтским орнаментом, на зигзагах которого прорастают готические цветы, стрельчатые окна и двери. Один обжитой этаж и обширная мансарда, забитая почтенной рухлядью. Внутри резная дубовая мебель, что буквально проросла корнями в нехитрую мозаику пола. В гостиной — тяжеленный по виду буфет с навершием в форме венца, богато украшенный цветочным рельефом, и такой же шкаф для одежды и белья с орнаментом в виде мифологических или героических сцен: люди, звери и кельтские кресты. Все обложено и оббито фигурной медью — замки, задвижки,
А ещё здесь присутствовал сундук совершенно неповторимого стиля, уникального даже для здешних мест, где все вещи несут двойную или даже тройную нагрузку. Широкая и длинная крышка — хоть ложись на ней, — подлокотники, высокая спинка; по фасаду, как и везде в доме, — выпуклая резьба и колонки с каннелюрами.
Вот здесь по преимуществу и обитала юница Мириэль: чтобы не шокировать посетителей прямо с порога и быть под круглосуточным надзором матушки, в то время уже редко встававшей с ложа.
Должно быть, проблемы с личной гигиеной подростка к тому времени утряслись, ибо наряжала её мать в роскошный наряд бретонки: складчатая юбка до пят с фартуком, обтяжной лиф, откуда выбивалась блуза из тонкого батиста, а самое главное и нелепое — парадный куафф на гладко причёсанной головке. Куафф, то есть буквально «причёска», — это сложнейшее сооружение из накрахмаленных кружев, имеющее вид опрокинутого дном кверху ведра, крыльев бабочки или колонны высотой в нельсоновскую. Дома такое не соорудишь — существуют специальные мастерицы-крахмальщицы, я даже не был уверен, что подобный хай-класс имелся в самом Карнаке.
И вот что интересно: в комнате экскрементами не наносило вообще, больным телом — также. Возможно, благодаря хорошо подобранной отдушке, напоминающей утро в росистом саду: на запахи трав и луговых цветом навиваются тонкие струи индийского жасмина, временами расходясь и приоткрывая смолистый стержень благоухания. Стоило девочке слегка двинуться — за ней шлейфом тянулись свежие запахи мяты и сосновых игл. И еще нечто знакомое скрытно таилось под благовонием — то, к чему я привык настолько, что обращал внимание лишь в непривычном контексте. Близкое к коже, как у нас говорят.
Что ещё приходило мне в голову. В Бретани слабоумных до конца жизни обряжают в детское, невзирая на пол: незатейливое платье и панталоны. До конца жизни брозег, то бишь «носящий женскую одежду», обладал ещё и длинной бородой, чем отличался от гладко выбритых бретонцев. Существо никакого пола. Скиталец всех земных дорог.
Но вот госпожа Этель намеренно и всеми возможными средствами подчёркивала взрослость, женственность и даже избранничество своей родной крови и плоти.
И заодно — то, что её потомство принадлежит не дороге, но семье и дому. Кажется, девочку плоховато слушались руки или она стеснялась. В моём присутствии матери приходилось кормить её с ложечки, да и то после долгих уговоров. Грубая местная пища, отчасти похожая на принятую в Стекольне, — гречневая и овсяная каши, пресные блины, варёный картофель и густая мясная похлебка со свёклой и морковью — не для нормального желудка. Если Мириэль и соглашалась отведать чего-либо в моем присутствии, так лишь деликатесной рыбы, мидий и иных даров моря. Также ни разу меня не отсылали из спальни, чтобы дать Мириэль возможность воспользоваться судном необычной формы — с вытянутым носиком, который просовывался под пышную, как восточный
Парадокс диргов. Исключения подтверждают правило, даже если их больше, чем самих правил. Мы не производим из людей себе подобных, потому что у нас несколько иной, как теперь говорят, генетический код. Межвидовое скрещивание теплокровных может дать хилый плод и евнуха, прекрасный плод, не дающий поросли, — но иногда и существо, во всех смыслах безупречное. Пример собаки и волка стоял у нас перед глазами ещё раньше, чем о нём начал рассуждать Конрад Лоренц.
Но тогда рядовые великой Темной армии лишь смутно догадывались об этом.
Отчего мы (вернее, мы с Трюггви) вообще наблюдали за матерью, которая вступила с природой в неравную битву? Из ответственности за одного наших клиентов? Нисколько. Такие эмоции до нас не достигали. Наши закрома пополняло слишком много народу разного склада. Благодаря необычности того случая? Возможно. Плод, в широком смысле произрастающий из того лондонского курьёза, сулил нечто такое же смутно узнаваемое, как и парфюм нашей живой статуи.
Нет, я, пожалуй, кривлю душой, силясь задним числом оправдать своё назойливое внимание к безумной девочке. В конце девятнадцатого — начале двадцатого веков мы были заняты по всему миру, и везде происходило или ожидалось нечто невероятное. Многие из смертных балансировали на грани меж унынием и пафосом. Появлялось на свет несметное число наших отпрысков, по преимуществу мужского пола — знамение войны для людей, свидетельство бесплодия диргских женщин, куда более чутких к недобрым переменам, чем сильный пол.
И по всей Бретани и Нормандии проявлялись и расцветали те силы, которые простонародье считает магическими.
Я исколесил вдоль и поперёк Пампонский лес, Артурову Броселиану древности, и не отыскал там ни рыцарского оружия, ни заветного кубка со святой кровью.
Через заливаемый волной перешеек я проник на Мон-сен-Мишель, где возвышается циклопический замок, невероятный настолько, что его сотворение приписывают сатане, проигравшему спор со святым.
Но единственное, что поистине впечатлило мою всё испытавшую душу — мегалиты Киберона.
Они сродни британскому Стоунхэнджу. Предание повествует, что именно отсюда вывез Мерлин главный камень для своего Хоровода Камней. Побывав в Срединной Земле и посетив Стекольну-на-Семи-Холмах, я сдружился с учёным путешественником и великим знатоком гор, который показывал мне меловые останцы на юге своей страны и с пылом утверждал, что фотографии не дают ни малейшего представления о величии этих «див» или «дивов». Он, по его словам, намеревался ходатайствовать перед императорским Географическим Обществом и самим императором о том, чтобы учредить рядом с хутором обширный заповедник, который так бы и назывался — «Дивногорье». К слову, позже он так и сделал, но немногого добился.
Так вот, из его уст тоже прозвучало слово «Стоунхэндж». Движимый любопытством не вполне научным, я спутешествовал туда до Великой Войны. В селах, монастырях и часовнях мне рассказывали местные легенды, довольно-таки простодушные. О рае и аде, что можно почувствовать на вершине белоснежного Дива, о чудотворном предотвращении чумного мора, но больше всего — о двойниках.
Будто бы некоторые люди встречали здесь своих знакомых, которые были моложе и красивее, чем позволяли им обстоятельства, или одеты не по сезону. К примеру, в лёгком длинном платье посреди зимы, которая, впрочем, тут еще мягче французской. С этими привидениями можно было поговорить и получить некий расплывчатый совет. До них вполне было можно дотронуться и ощутить их теплоту. Единственное отличие от прочих: они появлялись как бы из ниоткуда и исчезали там же — не успеешь глазом в сторону повести.