Дочь огня
Шрифт:
— Эмир, подобно тонущему, готов ухватиться за любую соломинку. Он даже у афганского эмира просил помощи. Сейчас в его войсках и турки, и афганцы, и англичане, и бывшие царские слуги…
— Видно, чувствует, как у него под ногами земля качается, — улыбнулся Асо.
— Качается? Она уже уходит из-под его ног… Но радоваться еще рано. Змея бывает особенно опасна перед смертью.
— Это верно, — согласился Асо, — все эти казни да преследования джадидов не случайны: у эмира и его приближенных со страху кровь в голову бросилась.
— Ты только посмотри, что делается вокруг, — покачал головой Хайдаркул, — Бухара стала похожа на бойню, где вместо мясников орудуют палачи… Они истребили поголовно всех джадидов. Да и не только джадидов, сам знаешь, хватают и казнят всех, кто хоть однажды выпил пиалу чаю с кем-нибудь из джадидов. Когда-то кори Усман читал мне стихи Абдулкадира Бедиля:
Вот каков он, — полюбуйтесь! — достохвальный царский род, На земле своекорыстной, там, где гнет достиг высот! Чтоб ковер желаний ярче расстилался для царей, Должен нищий захлебнуться в океане их щедрот! Только вынет меч из ножен повелителя рука, Как тотчас же справедливость первой жертвою падет. Справедливость сеет зерна примирения — увы! — И тогда, когда над нею свой булат заносит гнет!— Сейчас, в эти трудные дни, нам следует быть вместе с народом.
— Но что же нам делать? Чем мы можем помочь людям?
— Надо идти к большевикам.
Пока Хайдаркул и Асо ШЛИ к дому, водонос Джура наполнил бурдюки, нагрузил ими ослов и погнал в Арк.
У ворот Арка толпились чиновники и знать. Стражи было раза в три больше, чем обычно. Вдоль огромного крытого прохода до самой мечети в два ряда стояли солдаты, слуги и придворные. Сновали люди эмира, верховного судьи и кушбеги.
— Той дело хорошее и прибыльное, — сказал один из водоносов. — Если ты богат, то разбогатеешь еще больше, если знатен, можешь прихватить местечко повыше…
— А если беден, то так и останешься нищим, вставил Джура.
— Каждому свое. Кому плохо, станет еще хуже, сказал старик водонос, шедший позади всех.
Водоносы поставили бурдюки во внешнем дворе на суфу и удалились. Джура подошел к дверям гарема, окликнул Фирузу и передал ей письмо.
Фируза прочитала письмо, и лицо ее потемнело. Она спросила Ходичу, не привозили ли в Баню новых девушек.
— Да, говорят, какая-то несчастная проплакала всю ночь.
— Это девушка из нашего квартала. Я сейчас туда схожу, узнаю, как она. А ты скажи Мавджигуль: если увидит Оймулло, пусть попросит ее выйти во внешний двор.
Опорожнив бурдюки, Фируза побежала в Баню.
На полу сидела дочь старосты водоносов, девушка лет шестнадцати-семнадцати: лицо круглое, глаза красные от слез, веки набрякли и опухли. Красивыми были только брови — черные, чуть изогнутые, они тянулись к самым вискам. А руки и ноги у нее были большие, мускулистые, — видно, дома не сидела без дела.
— Здравствуй, — поздоровалась с ней Фируза. Девушка не подняла головы.
— Истад, милая, ты меня не узнала? Истад громко заплакала.
— Ну ладно, будет. Возьми себя в руки. Я зайду к тебе попозже и скажу, что надо делать. Что-нибудь придумаем, успокойся.
Приемный зал Арка считался в те времена самым великолепным в Бухаре. В передней части огромного зала возвышался трон эмира. Гости сидели ниже, а посреди зала играли музыканты и танцевали танцовщицы.
В приемном зале устраивали той по случаю свадьбы или какого-нибудь торжественного приема. В дни празднеств сюда собирались все обитатели гарема, не менее двухсот человек: мать эмира и другие жены его отца, жены самого эмира, их дети, люди из дома кушбеги, служанки этих женщин, их близкие и родственники.
Тетушка караулбеги, приближенная матери эмира, обычно распоряжалась всем, следила за порядком и соблюдением обычаев. Вот и сегодня, с самого утра, она занята подготовкой к празднеству.
Увидев, что Фируза поливает двор перед приемным залом, тетушка караулбеги похвалила молодую женщину и, повернувшись к Оймулло, сказала:
— Сразу видно — ваше воспитание, Оймулло Ничего ей никто не говорил, сама сообразила. Теперь будут подметать, пыль не полетит. Молодец… А как вы думаете, не перенести ли тот горшок с цветами в верхнюю нишу?
Пожалуй, будет лучше. Но на его место надо бы поставить что-нибудь другое.
— Мы туда поставим кашгарскую чашу. Что тебе, доченька? — спросила она, заметив, что Фируза стоит в дверях.
— Спасибо, ничего, — засмущалась Фируза. — Мне бы Оймулло несколько слов сказать.
— Без своей Оймулло и минуты прожить не можешь? — засмеялась тетушка караулбеги. — Уж ладно, идите посмотрите, что ей еще надо.
Поклонившись, Оймулло вышла во двор. Фируза ждала ее у ворот.
— Что же это ты, чертенок, меня сюда потащила? — погрозила ей пальцем Оймулло.
Фируза извинилась и показала ей письмо.
Бедная девочка, — сказала, прочтя его, Оймулло, — ты ее видела?
— Она в отчаянии. Ох, Оймулло, только вы могли бы ее спасти.
— Если она еще, не дай бог, красивая… — думая о чем-то своем, сказала Оймулло.
— Да нет, она не красивая, — подсказала Фируза. — Ноги и руки большие, шея короткая, да и сама какая-то приземистая… Расскажите об этом тетушке караулбеги. Д потом, Оймулло, может быть, вы попросите Пошшобиби, чтобы она оставила ее у себя?
— Ладно, — согласилась Оймулло. — Когда бы мы ни брались за какое-нибудь доброе дело, оно всегда удавалось. Дай бог, и на этот раз повезет.
— Что же мне передать девушке?
— Скажи, когда ее поведут к Пошшобиби, чтобы она притворялась дурочкой.
Оймулло вернулась в приемный зал.
Пошшобиби, мать эмира Алимхана, полулежала на позолоченной кушетке, покрытой шелковыми и бархатными одеялами, в небольшой, но богато убранной комнате. Молодая служанка, стоя на коленях, массировала ей ноги, другая, постарше, обвевала большим опахалом. За тяжелым бархатным занавесом, разделявшим комнату надвое, сидел Мири Асад, один из крупнейших чиновников Бухары. Мири Асад был молочным братом Пошшобиби, она принимала его у себя запросто, как близкого родственника, а женщины, окружавшие мать эмира, не закрывали перед ним лица.