Дочь огня

Икрами Джалол

— Ну, чего ты молчишь, чего уставился на меня? Может, у меня на лице луну увидел? — тем же издевательски спокойным тоном продолжала Мухаррама.

Замонбек, который от растерянности даже несколько поостыл, после этой насмешки снова вскипел и разразился бранью.

— Знаю я тебя, змея, нечего тут невинной горлинкой прикидываться! Мало тебе грязи да предательства, так теперь еще за мою жену взялась, ее с пути сбиваешь?!

— А может, это твоя жена меня с пути сбивает, — ехидно усмехнулась Мухаррама.

— Замолчи! — не помня себя, заорал Замонбек, рассекая воздух хлыстом. — В тюрьме сгною! Будешь у меня знать, как государственные тайны разглашать!

— Не родился еще тот человек, который может посадить меня в тюрьму, сынок, — ответила Мухаррама. — Гони-ка лучше отсюда своего ишака подобру-поздорову. А не то, смотри, позову людей да расскажу обо всех твоих похождениях, развратник проклятый. Уж я-то тебя как облупленного знаю. Я всех твоих братцев, младших и старших, по пальцам могу пересчитать. Мне все о тебе известно, и за что ты место свое получил, тоже могу кое-что рассказать…

— Заткни свою глотку, старая мерзавка! — закричал взбешенный Замонбек, и в трясущейся руке его блеснул пистолет.

Упираясь одной рукой в нишу за спиной, а другой о колено, чтобы подняться, Мухаррама громко сказала:

— Один твой мерзкий голос услышишь и то стошнит. Замонбек нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, зазвенели окна. Мухаррама лежала на боку. Одну руку она прижимала к груди, из которой лилась кровь, другая рука все так же опиралась о нишу. Она пыталась приподняться, но не могла.

— Ты… ты еще захлебнешься в своей крови… как я…

Эти хриплые слова, тихо слетевшие с губ раненой, потрясли Замон-бека. Он бросил пистолет и, схватившись за голову, кинулся к двери.

Староста водоносов Абдулкаюм сидел на суфе на берегу хауза Мирдустим. Он уставился на воду невидящими глазами и, как безумный, разговаривал сам с собой.

Одна у него в доме была радость, одна отрада — дочь.

Как же будет он жить без нее? Кто теперь откроет ему ворота, кто накроет дастархан, когда он, усталый, вернется с работы, кто разломит лепешку, заварит чай, кто скажет ему ласковое слово, утешит в трудную минуту, пожалеет в горе? Пуст и одинок его дом, только эхо раздается в комнатах…

Вчера ночью вломились к нему стражники миршаба и, не слушая его криков и стонов, схватили дочь, скрутили ей руки, бросили в арбу. Ее повезли в Арк, принесли в жертву мимолетной утехе его высочества… А потом выбросят, как выжатый гранат, отдадут кому-нибудь в услужение, или всю жизнь будет блекнуть в застенках гарема.

Куда он пойдет? Кто поможет ему? Кто закроет ему глаза после смерти? Ему уже за шестьдесят. Силы покинули его, поясница согнулась под тяжестью трудной работы.

Так сидел Абдулкаюм на берегу хауза Мирдустим и задавал себе вопросы, на которые никто не мог ему дать ответа. А вокруг деревья купались в солнечных лучах, солнце играло в воде, переливаясь мелкой россыпью алмазов, и над хаузом, то приникая к воде, то взмывая ввысь, носились ласточки.

Но горе было не только у Абдулкаюма.

Оно растекалось по всей Бухаре. В каждом квартале, на каждой улице, почти в каждом доме жило горе.

Бедняки плакали, но слез их не было видно, они кричали в отчаянии, но голоса их не достигали высоких дворцовых башен.

Не о них ли писал в свое время Саади из Шираза:

Не каждый, у кого дела пошли на спад, Стенает и кричит, — что небеса дрожат Иные из людей рыданий прячут громы, Улыбки-молнии даруя всем подряд

В Арке кушбеги устраивал царственный той, в приемном зале мать эмира готовилась к еще более пышному празднеству, а внизу, по улицам города, бродила смерть, повсюду в кварталах бедняков людям смотрела в глаза беда…

Вернувшись с Регистана, Асо отвел Хайдаркула на балахану, поставил перед ним чайник и, извинившись, ушел: надо было таскать воду.

У хауза он увидел несчастного, отчаявшегося Абдулкаюма, сердце его переполнилось жалостью. Он подсел к старику, но тот, погруженный в невеселые мысли, не сразу заметил Асо.

— Ну что, бобо, — осторожно спросил Асо. — Как вы себя чувствуете?

— Ах, это ты! — повернулся к нему Абдулкаюм. — Что слышно? Получится что-нибудь, как ты думаешь? А кто это со мной разговаривал?

Хороший такой человек, сердечный…

— Это мой знакомый из Гиждувана, мулло Шариф, — Асо назвал Хайдаркула вымышленным именем. — Ничего, бобо, даст бог, все будет хорошо. Не отчаивайтесь!

— Что с дочкой? Неужели ее не отпустят?

— Дочка ваша жива-здорова, с ней там Фируза. Вы не волнуйтесь, — утешал старика Асо. — Она вернется домой. Успокойтесь. Давайте я за вас воду отнесу, а вы посидите, отдохните.

Спустившись по ступенькам к хаузу, Асо наполнил бурдюк и ушел. К Абдулкаюму подошли другие водоносы.

— И бога-то они не боятся, и перед людьми не стыдятся, — сказал один. — Дела их — позор, преступление.

— Все имеет свой конец. И это кончится, — заметил другой.

— Вот так мы все терпим, терпим, — и дотерпелись. Выходит, каждый чиновник может у бедняка единственную дочь забрать, — сердито отозвался молодой водонос.

— А что же делать? — повернулся к нему старик. — Сила, власть, оружие — все у них в руках.

— Нельзя им все спускать!

— Эх, парень, молод ты еще, вот у тебя кровь и кипит. С хвостом льва и лезвием меча шутки плохи. Голой рукой за острый меч схватишься — без руки останешься.

К водоносам подошел квартальный аксакал, с ним был джевачи. Водоносы поднялись и уступили им место. Только один Абдулкаюм сидел по-прежнему, обняв колени и глядя на хауз, не обращая внимания на подошедших.

— Не горюй, бобо, — сказал аксакал. — Может, твоей дочери еще посчастливится и ее возьмут молодой хозяйкой в какой-нибудь гарем.