Дочь огня
Шрифт:
Спрашиваешь, когда это было? В тот год в Бухаре вступил на трон Батырхан, дед теперешнего эмира Абдулахада.
Ибрагим и я стали работать помощниками садовника в байском саду. Садовник был хороший старик. Он жалел нас, не обременял работой, учил своему искусству. Мы и раньше немножко знали это дело, понимали садовника с полуслова, быстро выполняли всякое приказание, и он всегда хвалил нас баю.
Через год я забеременела. Мы с Ибрагимом и радовались будущему ребенку, и тревожились за него. Каждому человеку хочется ребенка, каждому дорого свое дитя. Но ведь мы были бесправными рабами, и нашему ребенку суждена такая же доля. Поэтому я, продолжая выполнять тяжелые работы, влезала на деревья, прыгала с высоты — и добилась своего: началось кровотечение, и я выкинула. И еще несколько раз я снова беременела, и каждый раз все кончалось выкидышем — даже в четыре, в шесть месяцев. А после у меня уже не было детей, мне исполнился двадцать один год, и я очень тосковала по ребенку. Я была здорова, как говорится, кровь с молоком, все завидовали моей силе.
Старый садовник умер, и бай назначил главным садовником Ибрагима. Летом я тоже работала в саду, а зимой большей частью прислуживала в байском доме. Ни от какой работы я не отказывалась. Трепала очищенный хлопок для одеял и подушек, подметала весь дом, начиная с бала-ханы и кончая подвалами. Развешивала на солнце ковры, курпачи, одеяла, выбивала из них пыль, обметала, чистила и вновь раскладывала в комнатах. А когда устраивался той по какому-нибудь поводу (в те времена любили попраздновать), тут уж мне совсем не было покоя. Но редко-редко я удостаивалась похвалы за усердие, иногда мне дарили что-нибудь, но чаще слышала ругань, даже побои получала…
Я узнала, что вскоре после моего отъезда в Бухару мои родители, то ли от тоски по мне, то ли от голода, заболели и умерли в одночасье. Аксакал похоронил их по обязанности, а домик наш отошел в казну. Во всем мире у меня остался один Ибрагим! Горькие мысли порой так одолевали нас, что мы лишались сна. Видно, бог нас наказал, так наказал, что вот даже ребенка у нас не будет. Если б у меня был ребенок, все же какая-то надежда была бы, и мечта какая-то, и радость сердцу. Да и по возрасту нашему уже следовало иметь ребенка. Мои госпожи и пожилые женщины в доме бая и даже сам бай спрашивали, почему у меня нет ребенка, неужели я так и жизнь проживу, не родив на свет дитя? Все мне советовали: рано утром обойти вокруг хауза Лесак, оттуда пройти к подножию Токи Тельпака и помолиться у ходжи Мухаммеда Паррона.
Как-то раз младшая жена бая, у которой тоже не было детей, сказала мне, что на следующее утро мы с ней совершим паломничество к ходже Мухаммеду Паррону у хауза Лесак. Я согласилась и осталась у нее ночевать.
Утром рано мы встали и начали собираться. Она сказала, что надо надеть паранджу, но снять штаны. Я удивилась, но сделала, как она сказала.
Было еще совсем темно, улицы были пустынны. Замирая от страха и предчувствия чего-то необычного, мы шли на берег хауза Лесак. Ты там не была еще? Это большой хауз, вокруг него дома ходжи и ишанов, а на берегу лежит большой камень, к нему приходят косноязычные дети, заики, немые и лижут этот камень… Потому и название такое: Лесак — значит облизанный. Там бывают празднества, я как-нибудь поведу тебя, это не очень далеко: как выйдешь из Токи Тиргарон, так совсем рукой подать…
Ну так вот, прошли мы через Токи Тиргарон, миновали безлюдные переулки, дошли до хауза Лесак. Воды в хаузе было много, даже в темноте видно было, как этот кровавый хауз бурлил и колыхался… почему кровавый — ты спрашиваешь? Да, говорят, раз в год этот хауз испускает громкий вопль, зовет кого-то, и тот, чье имя названо, где бы он ни был, хоть рядом, хоть совсем в другом конце города, обязательно, услышав этот зов, мчится к хаузу и бросается в его воды. Через два-три дня водоносы находят распухшее тело и приносят родным… Я вспомнила об этом, когда стояла на берегу хауза Лесак вместе с младшей женой бая, — и вся задрожала. Но я ведь пришла сюда с желанием вымолить себе ребенка, поэтому я сдержалась и, помянув бога и пророка, пошла за госпожой вокруг хауза. А госпожа, хоть была и моложе меня, совсем не боялась, смело шагала впереди, громко болтала и смеялась.
Мы обошли вокруг хауза раз, другой, все было тихо и спокойно вокруг. Но когда мы в третий раз стали его обходить, вдруг открылись ворота одного дома на берегу и вышли двое мужчин, оба высокие и здоровые. Один из них кинулся к жене бая, другой ко мне. Я сразу поняла, что эти ходжи — развратники, жеребцы — и что они напали на нас с нечистыми намерениями, хотели затащить нас к себе в кельи. Но я так двинула в грудь этого жеребца, что он полетел в хауз. Другой же потащил было жену бая к себе, но я побежала за ними, схватила его за ворот и так дернула, что он отпустил мою госпожу и кинулся наутек, оставив у меня в руках обрывок воротника. И мы с госпожой убежали.
Я вся дрожала от страха и от гнева, лицо мое горело. А жена бая смеялась. Я не выдержала и спросила: как она может смеяться? А она говорит: Мне смешно, что ты так испугалась. По ее мнению, мужчин этих не надо было бояться, ведь они ходжи, святые, от их прикосновения, от их дыхания только польза людям. И женщины получают то, что хотят. Пусть они задохнутся своим дыханием! — сказала я, и мы пошли домой.
Про этот случай я рассказала мужу, и он посоветовал мне больше в такие места не ходить, а лучше побывать во время праздника тюльпана у источника Айюба, совершить там омовение и намазаться священной глиной.
Я послушалась, и не прошло и трех месяцев, как зачала ребенка. Теперь я уже боялась за него, береглась, и муж тоже не давал мне поднимать тяжести, жалели меня и госпожи.
Ну и вот, скажу я тебе, ровно через девять месяцев, девять дней и девять часов я родила девочку и назвала ее Сафия. Мы с мужем очень радовались ей, хотя в глубине души у нас жила печаль. Мы печалились, что наша дорогая, бесценная дочка, Сафия-джан, родилась невольницей. Девять месяцев я носила ее под сердцем, с муками родила на свет божий, кормлю ее молоком своим, тружусь, чтобы вырастить ее, а она не моя, она рабыня Латиф-бая и вся в его власти! Что он захочет, то и сделает с ней…
Все может случиться в жизни с человеком. Он может заболеть, гореть в жару, может голодать, запутаться во вражеских кознях, мало ли какое может с ним стрястись нежданное несчастье… Все может случиться, но всякая беда преходяща, от всего можно найти лекарство, из всякого положения выход, а вот против рабства, против бесправия и плена нет лекарств, нет спасения! И кому на долю выпадет оно, конца не видно,>то темная ночь без рассвета. Не дай бог никому стать рабом и пленником…
Так мы тогда думали и говорили. Потом, когда русские пришли и взяли за ворот самого эмира, отобрали у него один за другим цветущие города, тогда глаза его открылись и он понял, что это наказание бога, если и дальше будет продолжаться торговля людьми, то могут последовать большие несчастья… и он запретил торговать людьми. В темной ночи для рабов забрезжил рассвет — появилась надежда, что дети их будут свободны.
А моя Сафия и родилась и росла в неволе. Красавицей она не была, просто была очень милой и хорошенькой девочкой. Когда она стала ходить, ее все в доме бая полюбили. Сам бай, у которого давно уже не было маленьких детей и внуков, часто ласкал мою Сафию. Л мы с мужем не могли нарадоваться на наше ненаглядное дитя.
Летом в байском саду бывало много народу. Особенно часто приходили сюда сыновья бая. У бая от старшей жены было два сына и дочь. К тому времени, когда моя Сафия уже подросла, бай женил своего старшего сына, а дочь выдал замуж. Неженатым оставался в доме только младший сын бая, Мехди, дерзкий, своевольный парень и пьяница. Летом, когда семья бая переезжала в сад, я всегда беспокоилась за Сафию и предупреждала ее, чтобы она не попадалась на глаза Мехди. Я даже старалась отсылать ее в город, к байским женам в услужение, чтобы уберечь от этого бессовестного Мехди. Я уже знала, что он таращит глаза на нее, и подозревала у него самые нехорошие намерения.