Дочь огня
Шрифт:
Однажды, когда представился удобный случай, я даже сказала об этом старому баю. Я сказала ему: Вы знаете, я была дочерью свободного человека, мечтала, как и все, о счастье, но судьба мне его не дала, такое уж выпало мне на долю горе — я стала невольницей, Дилором-каниз. Моя единственная дочь — тоже ваша невольница со дня своего рождения и служит вам с тех пор, как стала на ноги. Что ж, мы труда не боимся, но ведь и мы все же люди.
Я боюсь за мою дочь, боюсь позора для нее. Мехди-байбача пристанет к моей дочери, у него дурные мысли. Если, не дай бог, что случится, Сафия с ума сойдет и я тоже не выдержу.
Бай задумался, поглаживая бороду. Потом сказал: Ты, Дилором-каниз, принесла мне счастье, с тех пор как ты пришла в мой дом, умножилось
Ну, после такого разговора я немного успокоилась, но все же остерегалась Мехди, отсылала дочку подальше с его глаз и никогда не оставляла одну.
Сафии исполнилось пятнадцать лет, самая пора замуж, но никто не сватался к ней, потому что она была невольницей. Кто же из свободных людей захочет взять за себя рабыню, дети которой тоже обречены быть рабами? А в доме бая, как назло, не было ни одного раба, за которого можно было бы выдать нашу Сафию. Бай уже всех своих рабов переженил на невольницах, чтобы закрепить их род за собой. Нужно было ждать, пока появится в доме подходящий жених. Вот мы и ждали.
Так думала старуха Дилором. Но на самом деле в 1868 г. под давлением Александра II эмир бухарский вынужден был закрыть невольничий рынок.
Окончательное уничтожение рабства и работорговли в Бухарском ханстве предусматривалось его договором с Россией 1873 г. Однако пережиточные формы рабовладения и торговля рабами продолжали существовать в Бухаре и других местах ханства еще многие годы.
Тем летом старый баи, которому было уже под девяносто, неожиданно умер. Семья его тогда жила в саду, я прислуживала им. Узнав о смерти бая, все поехали в город. В саду остались только Сафия со своим отцом. Я не беспокоилась о ней, она ведь была с отцом, да и разве можно было подумать, что Мехди в день смерти отца сделает что-то плохое? Так я думала, потому что считала байбачу все же за человека, но я ошиблась. Богатство портит людей, лишает их человечности, делает бессовестными, безжалостными, жестокими. Вот почему я никогда не жалуюсь на свою бедность. Хоть пол-лепешки в руке, да зато спокойно на душе, — как говорится. Богатство сегодня есть, а завтра его нет, а человечность всегда остается. Можешь все продать с себя, но человечность оставь при себе! Будь честным, бойся позора и на этом и на том свете!
В тот день в дом бая стеклось множество людей. И на дворе и в ичкари — полным-полно. В дни таких сборищ кому солоно приходится, так это нам — слугам и работникам. Ни минутки покоя, даже почесаться некогда. И тут Мехди-байбача послал к моему мужу слугу с приказанием поскорей набрать корзину персиков и яблок и самому доставить в городской дом. Мой муж, человек честный, но простоватый, ничего плохого не подумал о байбаче, не подозревал о его коварстве, даже обрадовался, что будет присутствовать на похоронах бая и сможет сам подержать одну из ручек носилок с его телом. Как же, ведь бай был его хозяином, когда-то был добр к нему — женил на Дилором, сделал садовником в своем саду. Раздумывая так, муж нагрузил корзины с яблоками и персиками на осла и отправился в город. Мехди-байбача, когда муж уехал, вошел в сад, запер ворота на цепь и, оскверняя память отца своего, тихонько пробрался в комнату, где Сафия сидела и шила. Увидев его, Сафия вскочила, хотела бежать, но не смогла и попалась в грязные его руки…
Когда муж мой, после похорон, вернулся домой, он увидел Сафию со связанными за спиной руками, с окровавленными ногами, растрепанную, обезумевшую, забившуюся в угол комнаты.
Она не узнала отца. Кричала: Не тронь меня, не тронь, злодей! И отталкивала его. Ибрагим послал за мной, чтобы я поскорее пришла. Все померкло в моих глазах, не было сил идти.
Вхожу в дом и вижу: моя девочка сжалась в углу, дико озирается вокруг, вся дрожит, глаза закатились. Увидев меня, она подбежала, бросилась мне в объятия и зарыдала. Плача, я развязала ей руки, обмыла ее, одела во все новое, накормила, приголубила, потом спросила, как было дело. Она со страхом показала на дверь, назвала имя Мехди, вскочила, выбежала в сад и в темноте спряталась в кустах. Мы искали ее с фонарем, еле-еле нашли и больше уж ни о чем не расспрашивали, кое-как успокоили, уложили, а сами всю ночь не сомкнули глаз.
Я плакала, — что еще мне оставалось делать? — а муж скрежетал чубами от обиды и гнева и думал о том, как отомстить. Потом я водила дочку в обитель Ходжа-Убона, чтобы над ней помолились и полечили, но пользы от этого не было. Сафия боялась людей, не говорила ни с кем, одичала. Уставится, бывало, взглядом в одну точку, стоит, молчит, ц то вдруг заплачет, сорвется с места, убежит в сад и спрячется среди кустов и гранатовых деревьев. Люди не знали в чем дело, пошли слухи, что в нашу дочь вселились джинны, даже хотели отправить ее в сумасшедший дом. Но я, как львица, рассвирепела, накричала на старшую жену бая, которая предлагала это, сказала, что пусть мою дочь больше не трогают, довольно! Не знаю почему, но ее оставили. Слуги говорили, будто Мехди приказал матери не трогать нас.
После того как справили поминки в сороковой день по смерти бая, Мехди-байбача снова явился в сад. До полуночи сидел он на суфе возле хауза с гостями за выпивкой. Я готовила угощенье, жаркое, плов, устала до смерти, поздно ночью свалилась с ног и уснула. Рано утром встала, слышу — из сада несутся крики. Вижу — муж мой сидит на постели, не спит, но в сад не идет.
— Отец, что случилось? — спрашиваю я, а он молчит.
Я удивилась — и вдруг страх охватил меня. Я быстро пошла в сад. Смотрю, Мехди, который до поздней ночи пьянствовал, лежит на одеяле мертвый. Брат его и невестка кричат, друзья-приятели вопят, но никто не знает, отчего вдруг напала на него смерть. Одна я поняла это, но рта не раскрыла, не сказала никому…
Прошел год после этого происшествия, и муж мой умер, не дождавшись выздоровления дочери. Старший сын бая, выросший на руках у мужа, похоронил его по обычаю. А сад передал мне и сказал, чтобы, пока не найдут хорошего садовника, я сама ухаживала за садом.
В помощь мне в саду работали два раба и трое сирот — батраки.
Через год нашли нового садовника. Он приехал из Байсуна вместе со своей женой. Они были бездетны и полюбили мою Сафию, как родную дочь, они очень много приложили усилий, чтобы ее вылечить. Их ласка и забота, видно, помогли ей, она словно очнулась, но дичилась по-прежнему и никогда не смеялась. Один лекарь сказал старику садовнику, что она может поправиться, если выйдет замуж и муж будет хорошо к ней относиться. А если она родит ребенка, то все ее безумие и печаль исчезнут, она будет совсем здоровой. Другого средства нет.
Но кто же захочет жениться на девушке-невольнице, да еще опозоренной?
Так прошло пять лет. Я постарела, а дочь моя, как нераспустившийся бутон, стала вянуть. В двадцать лет она казалась тридцатилетней. Болезнь и страдания старят человека, особенно быстро старит душевная болезнь. Я думала-гадала что делать, и ничего не могла придумать. Но тем больше я старалась облегчить страдания других людей, не пропускала нищего и бедняка, чтобы не подать милостыню, старалась помочь всякому несчастному, больному, слабому человеку, жалела всех.
И вот однажды, проходя по площади возле мечети Чордар, я увидела лежащего на земле юношу, больного, плачущего. Мне сказали, что это освобожденный раб Каракулибая, что он сирота и чужой здесь. Жалко мне его стало, я взвалила его на арбу, привезла к себе в сад, уложила на постель в своем доме, перевязала его раны, накормила, утешила, сказала ему, что он больше не одинок на земле и не бесприютен.
Ночью юноша, которого звали Истадом, плача, рассказал мне свою историю. Я успокаивала его, говоря, что моя судьба была еще страшнее, но я не сдалась, боролась, страдала, соединилась со своим Ибрагимом, а вот теперь одна у меня отрада, и надежда, и боль — моя Сафия.