Дочь огня
Шрифт:
— Найди мне мою дочь! — кричала она. — Ты тоже в сговоре с судьей, оба вы отдали мое единственное дитя этому бесчеловечному баю! Верни мне дочь! С кого мне спрашивать, как не с тебя?
Аксакал, сильный, крупный мужчина, оторвал от себя худенькую Бибиробию, как ребенка, отвел в сторону и тихо сказал:
— Не шуми, Бибиробия! Дело слажено судьей, а не мной. Он обманул и тебя и меня и отправил девушку в Бухару. Теперь уж делать нечего.
Надо смириться.
Вечером того же дня, когда судья со своими стражниками возвращался с базара, уже около самой казиханы женщина схватила за поводья его коня. Это была Бибиробия. Она требовала, чтобы он вернул ей дочь. Благородный конь-иноходец нетерпеливо тряс головой, раскачивая женщину из стороны в сторону. Судья выругался, хлестнул женщину плетью и погнал коня. Выпустив из рук поводья, она свалилась на дорогу…
В огромном доме Гани-джан-байбачи в Бухаре Савсан чувствовала себя совсем одинокой, хотя там было много женщин — жены бая, его дочь, служанки. Днем она должна была работать на кухне, убирать двор, а по ночам, забившись в угол своей каморки, заливалась слезами и засыпала плача. Утром, после тяжелого сна, полного страшных видений, она с трудом поднималась и принималась за работу.
Уже двадцать дней прошло с тех пор, как она попала в дом бая, а у нее не было никаких вестей об отце с матерью. Гани-джан-байбача иногда появлялся в ичкари, смотрел, как она работает, утешал ее, говоря, что Хайдаркула не нынче-завтра найдут, а когда он отыщется, бай, ради нее, ради Савсан, простит его и отошлет их вместе в Каракуль. Савсан слушала его и не верила. Всей душой, всеми мыслями она была со своей матерью, которая, наверное, после разлуки с дочерью совсем потеряла разум.
Жены ревновали бая к Савсан. Дочь бая каждый день, под каким-нибудь предлогом зазвав ее к себе, била, колотила и приговаривала: пусть не гордится своей красотой, и совсем она, Савсан, не красавица, никому она не нужна, черная негритянка. Пожилые служанки, болтая между собой по ночам, смеялись над ней, называли ее младшей хозяйкой, завидовали ее красоте и молодости и вздыхали, что их жизнь прошла и они увяли, не узнав радости… а то раньше ведь и они могли бы понравиться красивому, статному байбаче. Одна из служанок, грубая и злая на язык, как-то даже прямо сказала Савсан, чтобы она не хмурилась, не отворачивалась, когда приходит бай, а лучше бы приманивала, завлекала его, тогда и жизнь у нее будет царская. Савсан не отзывалась на все эти шутки, молчала, и только тихонько плакала по ночам.
А Гани-джан-байбача был и в самом деле красив и статен: черные миндалевидные глаза, сросшиеся брови, черная окладистая борода, красивый прямой нос, прекрасный цвет лица. Но что-то змеиное было в остром взгляде его глаз, в чертах лица, в его ядовитой улыбке. Да он и был, конечно, змеей — холодный и лукавый. Обманывались все — и мужчины и женщины, которые думали, что он любит их, что он им друг. Ради собственной выгоды он мог обмануть и продать даже свою жену и ребенка. Он не знал жалости, мог унизить самого близкого человека, ему нравилось изливать свой яд на приятелей и друзей, на своих домашних, он даже щеголял этим. По характеру он был совсем не похож на своего отца: Каракулибай тоже был деспотом, жестоким и бесчеловечным, своя выгода тоже была ему дороже всего, но у него был прямой и открытый нрав.
Это был грубый человек с волчьей хваткой. Но после его смерти самый близкий его друг и доверенный человек Эльмурад-кунградец не смог работать с его сыном. Зная этого байба-чу с детских лет, он давно раскусил его и потому предпочел поскорее рассчитаться и убраться подальше из этого дома.
— Мне моя голова дорога! — говорил он. — А при вашем Гани-джан-байбаче мне ее не сносить.
Эльмурад и другие закадычные друзья отца один за другим отошли от его сына. Но это ничуть не огорчило байбачу, он обзавелся другими, которые нравились ему самому. Этот человек умел притягивать к себе людей неопытных и простодушных и, когда они начинали ему верить, душил их и заглатывал, как удав кроликов.
Он пытался очаровать, обольстить и Савсан, чтобы легче овладеть ею. Но у него ничего не получалось. Чары его не действовали на девушку, она даже не смотрела в его сторону. На все его попытки заговорить с ней она едва отвечала, стараясь держаться подальше от него. Но это только разжигало страсть байбачи. Все сильней и сильней его влекло к ней. Наконец, убедившись, что его красота и ухаживанье не производят впечатления на нее, он решил добиться своего коварством.
Был месяц рамазан, в течение которого мусульмане соблюдают пост — не едят ничего до самого вечера. И вот в середине дня, когда все женщины — жены бая и служанки — спали, со среднего двора прибежала девочка-служанка и сказала Савсан, что пришел какой-то человек от ее отца, что он в комнате Абдуллы, слуги бая, разговаривает с Гани-джан-байбачой и ей велено немедленно прийти туда.
От долгого поста и от бессонной ночи Савсан была сама не своя — сонная, в голове у нее все мутилось. Услыхав имя отца, она, не раздумывая, побежала на средний двор. Войдя в комнату Абдуллы, она увидала, что бай сидит один, никого с ним нет, а Абдулла чем-то занят в передней. Окна закрыты ставнями, в комнате полутемно.
— Я пришла, хозяин, — сказала Савсан. — Какие вести от отца, кто это приходил?
— Вести хорошие, хорошие вести! — лукаво улыбаясь, отвечал бай. — Иди сюда, сядь со мной рядом! Ближе, ближе, не бойся, я не волк, не съем я тебя. Ну же, ну!.. Вот так! Но сначала надо что-то дать за хорошую весть…
Сказав это, он схватил Савсан за руки и притянул к себе. Она не успела и крикнуть, как очутилась в его объятьях…
Тогда Абдулла вышел и закрыл снаружи дверь.
Кажется, никто, кроме Абдуллы, не мог знать, что случилось, однако новость моментально распространилась по дому. Вечером служанки поздравляли ее, расспрашивали подробности об удовольствии, которое она получила.
Савсан плакала не переставая. Три дня она слушала брань байских жен, насмешки служанок, а на четвертый день, когда вечером все улеглись спать, потихоньку вышла из дома, побежала к хаузу, до краев полному водой, и с криком: Мама! — бросилась в него.
Два дня никто не знал, куда делась Савсан. На третий день водоносы вытащили из хауза ее распухшее тело…
Все это водонос Ахмед узнал сразу же после похорон Савсан и тогда же рассказал Дилором. А теперь, похоронив и мать Савсан, старый водонос был так расстроен, что чуть не плакал.
Поняв его состояние, старуха заговорила о другом.
— А когда же свадьба, невесту когда приведут?
– спросила она.
— В пятницу.
— Нынче у нас вторник? Значит, в четверг в доме Оллоёр-би будет пир для женщин…
— А вы пойдете туда?
— Бог знает.
— Кажется, пир будет большой, — сказал Ахмед. — Водоносы из того квартала говорили: семь котлов установили, двадцать баранов зарезали, двух больших коров освежевали, дом весь разукрасили, много музыкантов будет. Уже приготовили ступы и двадцать гранатов привезли.
— Еще бы, Оллоёр-би единственную дочь замуж выдает, — сказала старуха. — Он может себе все позволить. Но что за радость выдавать дочь за человека, уже дважды женатого?
— Говорят, дочь сама захотела, — отвечал водонос.