Дочь профессора
Шрифт:
— Если тебе хочется.
— Где они были?..
— Да преимущественно со мной.
— Что они делали?..
— Много будете знать, скоро состаритесь.
— А что им хотелось бы делать?
— Левой или правой?
— Разве между ними есть разница?
— Левая никогда не знает, что творит правая. — Говоря это, Луиза сняла левой рукой руку Джулиуса, лежавшую на ее правой руке, и освобожденная рука обвилась вокруг его плеч и зарылась в его густые волосы за правым ухом.
—
— Кажется, да, — прошептала Луиза. — Почти.
Их губы слились, и руки перестали жить своей самостоятельной жизнью, и все стало едино — и тела, и сплетенные руки.
А потом, когда долгий поцелуй оборвался, посыпался град легких поцелуев — в нос, в глаза, в шею, в уши, в кончики пальцев…
Время близилось к полуночи, и Луиза сказала:
— Могу я остаться у тебя на ночь?
— Ты еще спрашиваешь! — сказал Джулиус.
— Я лягу здесь, на кушетке.
— Это не обязательно, — сказал он, улыбаясь.
— Знаю, но я так хочу. Помнишь, ты сам сказал: должно быть что-то большее, и теперь я понимаю — ты был прав. Но я хочу быть уверена, что это есть… что это то самое… самое большое..
17
На следующее утро Джулиус, как уже было однажды, приготовил для Луизы завтрак и, войдя в гостиную, присел на корточки возле кушетки.
— Просыпайся, — прошептал он, почти касаясь губами ее носа. — Завтрак готов.
Она открыла глаза. Поморгала ресницами.
— Джулиус, — произнесла она.
Он вернулся в кухню и слушал оттуда, как она встает, одевается, идет в ванную.
— Сказать тебе что-то? — спросила она, усевшись на конец за стол.
— Скажи.
— Сегодня первый день… Первый день за много лет, когда я, проснувшись, почувствовала себя счастливой.
Джулиус покраснел.
— Это из-за кушетки, — сказал он. — На ней так неудобно спать, что проснуться было для тебя счастьем.
— Не смейся, — сердито сказала Луиза. — Я серьезно говорю.
— Что ж, по-моему, это очень хорошо, — сказал Джулиус. — Счастливое пробуждение приятно.
Луиза сосредоточенно смотрела на гренок.
— Вероятно, это значит, что я люблю тебя, только…
— Только что?
— …только, когда я начинаю думать об этом, я перестаю понимать, так это или не так.
— Ну вот, какая обида, — с улыбкой сказал Джулиус. — А ведь мы уже почти добрались до сути.
— Не смейся надо мной, — сказала Луиза.
— Ну хорошо, продолжай, — сказал Джулиус.
— Понимаешь, дорогой, сегодня я проснулась с чудесным чувством… С чувством радости от пробуждения, от того, что впереди новый день… И жизнь продолжается, и я существую…
— А разве обычно так не бывает?
— Нет, обычно я страшусь пробуждения, борюсь с ним. Ведь нет ничего, ради чего стоило бы пробуждаться. А сегодня вдруг появилось что-то. Сначала я подумала было, что это — ты, но теперь думаю, может быть, это то, что мы готовим… Ну, ты понимаешь.
— Понимаю. Может быть.
— Ты не сердишься, что я так разболталась?
— Нисколько.
— А некоторым это очень не нравится. Если болтают во время завтрака.
— Ну, кому как. Но не мне.
— Ты любишь меня?
— Люблю ли я тебя?
— Да. Я, конечно, понимаю, что это ужасная пошлость, но если бы кто-нибудь спросил тебя, любишь ли ты меня, что бы ты ответил?
Джулиус засунул в рот целый гренок и, пережевывая его, пробормотал:
— Да. — Опустив глаза, он помешивал ложечкой кофе.
— Даже если допустить — на самом деле, может быть, так оно и есть, — что я не люблю тебя по-настоящему?
— Я полюбил тебя с первой встречи.
— С того самого сборища?
— Да.
— После того первого вечера?
— Да.
— Ты, должно быть, легко влюбляешься.
— Вовсе нет, — сказал Джулиус. — Я еще никого не любил — до тебя.
— А я все время думала, что уже никогда больше не полюблю.
— Что ж, может быть, и не полюбишь. — Лицо Джулиуса стало угрюмо.
— Не надо, — сказала Луиза. — Пожалуйста, не надо. Не сердись. Я понимаю, что несу всякий вздор… Что я просто эгоистка. — Помолчав, она прибавила: — Мы ведь это знаем, правда? Знаем, когда мы любим, а когда нет?
— Я думаю, знаем, — сказал Джулиус.
— Только ты не забывай, что когда это впервые, то все так легко и прекрасно потому, что впервые не может, не должно быть без любви, иначе все ни к чему. Но ведь бывает и так: тебе покажется… если впервые… что это любовь… И тогда потом уже трудно вернуть то, без чего не может быть любви, — доверие и надежду…
18
Словно муж, глазам которого внезапно открылась неверность его жены, или человек, полностью убедившийся в том, что доверенное лицо его обкрадывает, Генри мало-помалу отчетливо понял: Элан, Дэнии, Джулиус — а весьма возможно, и Луиза — замышляют какую-то крайне рискованную политическую авантюру. Если поведение Луизы за ужином насторожило его, то единодушное безразличие, проявляемое ныне его учениками к академическим дискуссиям в семинаре, окончательно убедило профессора в том, что возникшее у него подозрение не напрасно.