Дочери дракона
Шрифт:
— А еще что-нибудь вам экскурсовод сказал? — спрашивает она.
— Не помню, — говорю я. Мне никак не удается справиться с тревогой. Я не хочу обсуждать цветок мугунхва или дом Ли. Я боюсь, что сейчас опять ворвутся мистер Кван и Брюс Уиллис и арестуют меня. Все, о чем я мечтаю, — это убраться отсюда подальше.
Миссис Хон, все еще стоящая у плиты, поворачивается ко мне и хмурится.
— Надо быть внимательнее, — говорит она. — Мугунхва был символом корейской династии Чосон. Дом Ли правил Кореей с четырнадцатого века до тех пор, пока в 1910
— Да, японцы просто ужасно себя повели, — киваю я.
— И американцы тоже, — добавляет миссис Хон.
— Американцы?
Она с расстроенным видом оглядывает квартиру.
— Придется потом убрать тут как следует.
— Вы серьезно? — удивляюсь я. — По-моему, у вас и так чисто. Идеально чисто, я бы сказала.
Миссис Хон вздыхает, ставит на плиту еще один чайник с поричха, возвращается к столу и садится напротив меня.
— Чжа Ён, на всем протяжении нашей истории нас эксплуатировали крупные державы, включая Америку. Ты помнишь, как закончилась Русско-японская война?
— Нет, я не изучала историю.
— А стоило бы, — говорит она. — В 1905 году США организовали заключение мирного договора. Но чтобы заставить японцев подписать договор и чтобы Токио не оспаривал у американцев владение Филиппинами, ваш президент Рузвельт тайно разрешил японцам оккупировать Корею. Так они и поступили. Они захватили нашу страну и объявили, что Корея теперь часть Японии. И Америка никак не отреагировала из-за секретного соглашения. В результате мой народ тридцать пять лет подвергался чудовищному угнетению — например, когда японские солдаты насиловали кореянок.
— Но американцы-то вас не насиловали, — говорю я.
— Нет, но они это допустили, чтобы защитить свои интересы, — резко отвечает миссис Хон.
Она замолкает, ожидая, пока до меня дойдет ее мысль, идет к плите, наливает две чашки поричха и ставит на стол. Комнату наполняет аромат чая. Я делаю глоток, и от крепкого горького напитка мне сразу становится спокойнее. Миссис Хон сидит рядом, демонстрируя хладнокровную уверенность.
Она снова переключает внимание на цветок.
— Мугунхва не только красиво цветет, у него и аромат приятный. Понюхай.
— Что? Вы хотите, чтобы я понюхала цветок?
— Да, — отвечает она.
Я наклоняюсь и втягиваю носом воздух.
— Нет-нет, — говорит она, — возьми чашу обеими руками и понюхай как следует.
Я беру чашу с подоконника и подношу к носу. Аромат одновременно сладкий и землистый.
— Понимаю, о чем вы, — говорю я.
Только я собираюсь поставить чашу обратно, как миссис Хон приподнимает край подоконника. Внутри небольшое углубление. Она залезает в него и достает сверток из грубой коричневой материи. Не представляю, когда она его туда сунула. Должно быть, в какой-то момент своего рассказа о женщинах для утешения, когда я на нее не смотрела. Застыв от изумления, я так и держу в руках чашку с цветком мугунхва.
Бабушка хихикает, словно ребенок, которому удалась хитрая проделка.
— Я в этой квартире тридцать пять лет живу, — говорит она. — Практически с тех пор, как построили здание. Я всегда прятала гребень здесь. И знала, что они его
Она кладет сверток на стол, тянет за бечевку и разворачивает ткань. Я вижу гребень с двухголовым драконом.
— Кстати, — напоминаю я, ставя цветок обратно на подоконник, — вы говорили, что я должна сделать две вещи. Во-первых, выслушать вашу историю, а что во-вторых? Вы так и не сказали.
Она переставляет чашу с цветком на стол, к гребню и двум фотографиям.
— Сначала дослушай мою историю.
Я все еще не до конца оправилась от потрясения, но ее уверенность помогает и мне обрести спокойствие. Я откидываюсь на спинку стула и готовлюсь слушать дальше.
— На чем мы остановились, прежде чем нас так грубо прервали? — спрашивает она.
— Японцы ушли, и пришли русские.
— Ах да. — Она кивает. Чашку с чаем она держит обеими руками. — Коммунисты. Такое разочарование.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Сентябрь 1945 года. Донфен, Маньчжурия
В Донфене я провела два года, и даже иногда, хоть и очень редко, позволяла себе помечтать. Я сидела в своей крошечной комнатке и воображала, как после освобождения отправлюсь домой. Я думала, что это будет самый счастливый день в моей жизни. Но когда он наконец наступил, я осталась одна и не знала, как мне быть. При японцах у меня всегда находилось занятие: утром, до прихода солдат, стирка; в дни назначенного гейшами дежурства — готовка, днем и вечером — обслуживание солдат. За пределы станции утешения мне почти не разрешалось выходить, только раз в месяц в медпункт на осмотр и по вечерам на квартиры офицеров. Очень простой распорядок, очень маленький мир. Но теперь он исчез, и я не знала, куда податься.
А еще я боялась. Я боялась русских и их странной гортанной речи. Я боялась, что японцы вернутся и убьют меня. Боялась, что кто-нибудь узнает, чем я тут занималась в последние два года.
Так что я много дней подряд пряталась в не высоких оштукатуренных домиках Донфена, по-прежнему одетая в зеленую юкату. Я перебиралась из одного пустого дома в другой, держась подальше от станции утешения. Ела что придется, а по ночам сворачивалась в темных уголках заброшенных домов и пыталась уснуть. Спала я тогда очень плохо. Едва закрыв глаза, я видела перед собой пулемет, расстреливающий моих корейских сестер, или лицо Су Хи, когда она со мной прощалась. От каждого громкого звука я пряталась и долго сидела в укрытии.
Как-то раз я зашла в дом, где было зеркало, и увидела свое отражение. Сначала я даже себя не узнала. Постепенно мне стало ясно, что существо в зеленой юкате — это я. Придя в ужас, я немедленно содрала ее и перерыла весь дом, пока не нашла обычную одежду.
Не знаю, сколько я так прожила. Может, несколько недель. Но в конце концов русские меня поймали и привели в свою штаб-квартиру — в бывший кабинет полковника Мацумото. Когда меня втолкнули туда и поставили перед густобровым русским офицером, сидевшим за столом полковника, я решила, что меня обвинят в сотрудничестве с японцами. Я боялась, что меня расстреляют. Офицер спросил по-японски, что я делала в Донфене. Я не могла ответить ему. Я действительно не знала, что сказать. Тогда русский спросил, откуда я родом.