Догоняя Птицу
Шрифт:
Красной "М" Лота по пути не встречала. Она даже удивилась, что может так быстро, долго и сосредоточенно куда-то бежать, и что Москва так велика.
Наконец она очутилась в странном районе. Улицы были совершенно пустынны. Вдалеке маячили расплывчатые силуэты: повыше - взрослые, пониже - дети. Лиц она не различала - только белые пятна между темными облачком волос и пестрым лоскутом рубашки или платья. Наверное, она сама не заметила, как выскочила из последнего квартала Москвы и очутилась в предместье. Широкие улицы, одинаковые высокие сверкающие дома. Красное закатное солнце отражается в черных квадратных окнах. Улицы похожи на схематичный город в брошюрах по гражданской обороне или в учебнике по вождению автомобиля: два дома -
Лота взяла себя в руки и затормозила посреди бульвара, засаженного с обеих сторон тоненькими липами, подвязанными тряпичными лоскутками. Отдышалась, уселась на скамейку. От усталости болели пальцы на ногах. Наверное, она их стерла новыми кедами. Сумку она положила рядом с собой на скамейку. В сумке лежал кошелек, в котором были все ее деньги.
Почему этот город не отторгнет ее, такую неудобную, нежеланную и ненужную? Почему не отрыгнет, зачем держит так крепко?
Лота сидела на скамейке посреди пустынного широкого бульвара в юных липах.
Начинало темнеть, в окнах невидимые люди щелкали невидимыми выключателями и зажигали разноцветные лампочки - желтые, оранжевые, белые. Окно напротив нервно мерцало синеватым прыгающим светом: включили телевизор.
Лоте казалось, что она застряла где-то между прошлым и будущим, в узкой лазейке, где холодно и сквозняк, и идти ей некуда.
В черных окнах все еще горели изломанные лучи вечернего солнца. Последнее алое пятно вспыхнуло и погасло. Становилось прохладно, вечерний асфальт отдавал впитанные за день запахи - пыли, дождя, бензина. Большие и маленькие силуэты вдали пропали, разошлись по домам. Лота подумала, что вообще-то уже довольно долго сидит вот так - одна на скамейке. Ни одно живое существо не прошло за все это время по бульвару. А ведь к вечеру на улицы высыпает народ. С собаками гуляют, с детьми. Сидят на скамейках нога на ногу в тапочках и спортивных костюмах, с пивом и семечками, разговаривают. Или прогуливаются туда-сюда между липами, дышат привольным воздухом окраины.
Когда зажглись первые фонари, она встала, подобрала сумку и побрела в неизвестном направлении. Дальше по бульвару, до ближайшей станции метро.
По пути ей попалась церковь. Маленькая белая церковь стояла в конце бульвара и издали тоже казалась совершено пустой. Лота поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Не потому что ей приспичило помолиться, а потому что вдруг очень захотелось увидеть женщину с печальным маленьким ртом и огромными глазами, у которой на ладонях стоит непропорционально сложенный мальчик, такой невесомый, что женщине совсем не тяжело держать его в ладонях и думать при этом свои печальные мысли. А вокруг - шелк, бисер, жемчуг; горят, потрескивая, душные свечи. Тонкий дым завивается спиралью, истончается, пропадает.
В церкви было прохладно, пахло чистотой, камнем и воском. Служба уже закончилась, а может, еще не начиналась.
Лота стояла перед иконой, смотрела на женщину, на ее забранные под капюшон волосы, высокий средневековый лоб, скорбный рот, и ей хотелось уйти в монастырь. Не из-за постов или молитв: просто в монастыре все было бы немного похоже на то, как они жили в горах - так, во всяком случае, ей представлялось. Да, решено: она уйдет в монастырь. Вот все удивятся! Лотошина прыгнула с крыши. Бросилась под поезд. Перерезала вены. Ушла в монастырь.
И пока она смотрела на печальную женщину, скорбящую среди жемчуга, бисера и свечей, ей вдруг сделалось понятно, что она вот уже несколько дней перестала напряженно и сосредоточенно ждать Птицу. Она больше его не ждала, не звала, не обращалась к нему ежесекундно и не искала машинально правой рукой его левую руку.
Потому что на самом деле ей нужен был не Птица. Ей нужно было, чтобы все их Воздушное братство снова оказалось в том доме, как раньше.
Чтобы молочный пар стелился над лугом и бормотал лес.
Чтобы каждое утро видеть хрустальную чашу и ледяное полярное море.
Чтобы вместе с огородом, лошадьми и овчаром вернулся потерянный образ Золотого века.
Потому что по-другому я теперь не умею, думала Лота, спускаясь по ступенькам на улицу.
Она не знала, чем привязать себя к этому изворотливому переменчивому миру, где у нее больше уже не получалось быть такой, какой была прежде. Я больше так не могу, думала Лота.
Ей по-другому нельзя.
Глава тридцать четвертая
Адочке с разбитым сердцем
Глупый мотылёк
Догорал на свечке
Жаркий уголёк
Дымные колечки
Е.Летов, 1990
Про Гиту, с которой они в Крыму так и не встретились, Лота ничего не знала до середины лета. Расспрашивала общих знакомых, но они тоже не видели Гиту и ничего про нее не слышали. Все думали, что они уехали вместе и в Москву вернутся тоже вместе, а значит, это Лота должна что-то про нее знать, и все спрашивали у нее. Звонить домой было неудобно: родителям Гита, конечно, наплела, что едет в Крым с Лотой - отправляясь по своим делам, она часто прикрывалась ею. Возможно, намного чаще, чем они виделись на самом деле.
А что если Гита не вернулась? Тогда их невстреча в Симеизе до смерти перепугает ее родителей. Нервного, вечно чем-то озабоченного отца, этого художника с лицом и повадками функционера. И Гитину мать, холеную даму, которой очень шли слова "Лондон" и "Париж" и названия всех подряд европейских улиц. Даму с глазами удивленной совы и печально опущенными уголками рта. Глядя на эти глаза и уголки, Лота каждый раз вспоминала, что ее лицо не всегда было таким. Висят же в гостиной улыбающиеся фотографии молодой женщины в легких платьях, из-за плеча выглядывает европейская улица, и не заметно на ее свежем фотографическом лице ни печали, ни опущенных уголков. Значит, это за последние годы лицо так безнадежно износилось, несмотря на массажи и заграничные кремы. Во всем виновата несносная дочь, с которой этой блестящей семье ничего не удавалось сделать - только скрывать свой позор от таких же благополучных родственников и знакомых - художников, ученых, музыкантов и врачей, признанных и обласканных государством.
Родители были уверены, что Гита все еще с Лотой в Крыму, а раз так, не стоило беспокоить их раньше времени.
* * *
Гита объявилась в Москве в разгар лета и позвонила Лоте вскоре после возвращения домой.
За лето они виделись дважды. Один раз Лота пришла к ней в гости, в двухэтажный особняк с камином, скрипучей лестницей на второй этаж, старинной мебелью и головами античных героев.
Гита выглядела повзрослевшей и еще более бледной, чем раньше. Лота сразу заметила в ней эту серовато-желтую нездоровую перемену. Неожиданно проявилось сходство с матерью, которого раньше она не замечала. Острое, недоброе, птичье лицо. Она как будто постарела - если только может постареть человек в девятнадцать лет. Просто она загорела за летние месяцы, думала Лота, рассматривая ее худую спину и помогая собрать вещи, которые Гита собиралась перевезти в Питер - вязаный свитер, ветровку, джинсы, платье, кроссовки, туфли, мужской потертый планшет, ароматические индийские палочки, кожаную куртку, тени, тушь, помаду. Все это теперь лежало на полу вперемешку с кусочками печенья, нитками, заколками, жетонами на метро и хлебными крошками.