Догоняя Птицу
Шрифт:
Голая по пояс девица, похожая на перекормленную русалку, стояла перед зеркальным стилетом и расчесывала мокрые волосы. С ее шеи свисали самодельные бусы из круглых семян, а руки по локоть были унизаны браслетами. Заметив Лоту, девица улыбнулась, совсем не стесняясь своей наготы.
Вечер только намечался. Солнце стояло высоко, но на стоянке, чуть выше - там, где вилась тропинка, ведущая в горы - горели огоньки. Маленькие костры и несколько мерцающих желтых звездочек - скорее всего, это были свечи в пластмассовых бутылках, масляные фонари или керосиновые лампы. В воздухе плыл приторный, чуть резковатый запах индийских благовоний: кто-то втыкал их прямо в сухую почву, и они дымили, окуривая поляну. Все это
Лота с любопытством рассматривала стоянку несколько минут, а потом увидела Птицу.
У нее слегка заложило уши, как в набирающем высоту самолете.
И еще - стало тяжело, как будто она что-то пыталась и никак не могла вспомнить. Этот привкус близкого, но так и не родившегося воспоминания сопровождал ее потом всякий раз, когда она видела Птицу.
Птица сидел у костра и варил что-то пахучее в помятом с одного бока и дочерна закопченном котелке, помешивая содержимое привязанной к палке алюминиевой ложкой. Бодрый костер плотно обхватывал котелок со всех сторон, и еда сытно булькала, норовя перепрыгнуть через край. Птица сидел в удобной устойчивой позе, мешал еду, подкладывал в костер дрова, дымил папиросой и с кем-то переговаривался. Пахло дымом, можжевельником, чем-то вкусным и ароматным - Птица, как она потом узнала, в любое блюдо добавлял одновременно несколько специй, которые повсюду таскал с собой. Его старорежимные очки забавно сочетались с застиранной штормовкой, военными штанами и кирзовыми сапогами, придавая ему вид революционера-разночинца, укрывшегося от жандармов в береговых скалах. Но поразили Лоту не очки, не куртка и даже не солдатские сапоги, а что-то другое, что она уловила мгновенно, но осознала позже: его цельность, собранность, несокрушимое единство, которое составляли костер, котелок с дымившимся варевом и сидевший на корточках человек.
Передо Лотой был не просто длинноволосый бродяга: это был архитипический образ Мужчины у Костра.
(Через много дней после того первого дня Птица подарил Лоте свою фотографию. Она потом долго хранилась в разных местах, пока однажды не исчезла бесследно во время переезда. В томике Кортасара, где рассказ про Девочку-медвежонка. В папке среди Гитиных эскизов - осыпающихся, как крылья бабочек, пастелей. Одно время лежала в шкафчике, где Лотина бабушка держала лекарства. Потом перебралась в верхний ящик письменного стола. К ней очень подходило название "моментальный снимок": все нерезко, туманно, черно-бело. Черты плохо различимы и слегка смазаны - словно голубь взмахнул крыльями, опускаясь на карниз. Глаз не видно, рот приоткрыт, темные волосы растрепаны ветром. Правая рука поднята и обращена ладонью к зрителю. Непонятно, что означал этот жест - прощание или желание загородиться от объектива. Эта фотография очень помогла ей в те дни, когда была необходима любая зацепка, любое доказательство того, что все происшедшее действительно произошло. А потом она пропала. Прошлое отделилось, чтобы окончательно сделаться прошлым).
Поляна, где располагался лагерь, была вместительной, но к вечеру на ней собралось столько народу, что она показалась Лоте тесной. Наиболее яркие представители местной диаспоры явились непосредственно перед ужином. Один из них был невысокий, немолодой - лет 35-ти - человек в неожиданно чистой белой рубахе, заправленной в брюки с подтяжками. Это был Герцог, сумасшедший литератор, который, как рассказала Лина, прибился к лагерю еще в апреле. На поляну он притащил пенку-седушку, настоящую фаянсовую тарелку, вилку, ложку, нож.
– Проклятый вертеп, - ядовито шипел Герцог, расстилая газетку и раскладывая свои образцовые приборы.
Лота устроилась очень удачно: перед ней открывалась поляна, и костер был расположен удобно - не далеко, но и не слишком близко. И, главное, Птица сидел напротив.
– Я в Киеве почти не выхожу из дома, - вдруг обратился к ней Герцог экстравертно и даже приветливо.
– Разве что за пенсией. Теперь-то от пенсии ничего не осталось - так, копейки. И вот вообразите, что означает для меня вся эта кутерьма, тусовка, эти крики, распевание песен. Но ничего: терплю. Притерпелся. Помаленьку приспособился. Вообще-то я, знаете ли, пишу, а занятие это, как вы понимаете, требует уединения и внутренней тишины.
– А что вы пишете?
– поинтересовалась Лота.
– Прозу. Поток сознания. Я - классик, а вы как думали? Классик - это тот, про кого всем кажется, что он давно помер, а он все еще жив, - Герцог захихикал.
– Это и есть тот самый памятник нерукотворный и прижизненный.
– А что значит - поток сознания?
– Это, если угодно, отсутствием сюжета. Я твердо убежден в том, что сюжет губит текст, отвлекает читателя. Сбивает с толку и уводит от главного.
– А что главное?
– брякнула Лота.
Герцог пожал плечами.
– Главное - это тончайший рисунок мысли. Графика. А потом, если хотите, живопись - ярчайшие цветовые пятна. Импрессионизм! В наши дни сюжетная проза безнадежно устарела, она атавистична. Современный читатель - разумеется, если это читатель достойный, имеющий необходимый багаж - отправляется в свой читательский трип, как охотник за дичью. Но дичь должна быть заранее отстрелена, приготовлена и разложена в нужных местах, а это уже задача писателя. Вы Пруста читали?
– Только планирую. Вот Кортасара я очень люблю!
– Нуу, Кортасар - это наше все, - уважительно закивал Герцог.
– А что именно из него вы знаете?
– Все рассказы и романы, которые выходили на русском. Но романы мне меньше нравятся.
– Это вы им меньше нравитесь, сударыня, - проворчал Герцог.
– Вы до них просто не доросли. Не обижайтесь только, ради Бога, на мои слова. Не доросли, не дозрели - романы писал гораздо более опытный автор, нежели рассказы. Читайте, барышня, образовывайтесь! На вашем лице я вижу элементарный недостаток образования, - Герцог бросил на Лоту проницательный взгляд.
– Кстати, я не уверен, что вам необходимо высшее учебное заведение. Скорее, наоборот: сторонитесь учебных заведений так же, как пенитенциарных. Книги - вот что даст вам единственно правильное образование души и духа. А если нет, на что вы расходуете жизнь?
Тут на поляне появились две полуголые девицы. Одна несла на руках грудного младенца, другая - ворох тряпья. Проходя мимо Герцога и Лоты, они чуть не задели их своими сарафанами.
– Люди по сути своей страшны, - неожиданно Герцог понизил голос и перевел разговор на другую тему.
– Что у них на уме, вы знаете? Вот и я не знаю. Может, они затаили какое-нибудь зло, злоумышляют преступление. Человек - это адская шкатулка. Никто не подберет к ней ключ, а если даже подберет - немедленно сойдет с ума. Приоткроешь - и в тот же миг ядовитая пружина вонзится тебе в палец. Вы, разумеется, слышали притчу о трех мудрецах, которые созерцали рай?
– Нет...
– Так вот, три мудреца увидели рай. И что же? Один умер, другой сошел с ума, а третий выжил, но не произнес больше ни слова до конца дней своих. Так никто и не узнал, что он там узрел. А я говорю вам, девушка, что никакой это был не рай, а Внутренний человек.
– А вы издаетесь?
– любознательно ляпнула Лота по своей привычке задавать нетактичные вопросы. Она всего лишь хотела спросить Герцога, где можно почитать его потоки сознания, но она немедленно раскаялась: внутреннее напряжение беседы ослабло, и она испугалась, что она вот-вот увянет.