Доказательства сути
Шрифт:
– Как же так? Это значит, я – всё?
– Там, – улыбнулся Борис Леонидович. Улыбка делала его вытянутое лицо сияющим и озорным. – А здесь началась вечность.
– Звучит как оксюморон. Но… А мытарства моей души, а суд? У меня столько грехов! Я должна была попасть в ад!
– Насчет этого я не могу дать вам толковых объяснений. Наверное, у вас здесь хорошие знакомства и связи…
И Пастернак стал в улыбке своей совсем мальчишкой.
– Вы?! Это вы… походатайствовали за меня, да?
– Почему обязательно я? Александр Степанович тоже подал прошение.
– Алек… Грин?!
– Ника, вы славный человечек, но вот веры вам явно не хватает. Кстати, вон дача Александра Степановича. Зайдем?
– Ой, я даже не знаю… Неудобно как-то, вдруг он занят…
– Чем? У нас здесь слишком много свободного времени, точнее, свободной вечности. Он будет рад.
Все дачи были из ошкуренных сосновых бревен, с окнами, украшенными резными наличниками, вокруг которых плелись шпалерные розы и обычные вьюнки с белыми граммофончиками крупных цветов. Заборов между дачами не было, но имелись символические калитки с подвешенными наверху колокольчиками. Зачем калитки и колокольчики, если нет заборов и перегородок, подумала Ника и тут же ужаснулась своему спокойствию: она так непринужденно вошла в этот… загробный мир!
Борис Леонидович звякнул колокольчиком и толкнул калитку. Они вошли, и Ника сразу уловила, что в пределах дачи Грина воздух гораздо теплее, притом пахнет водорослями, морской солью, рыбой, магнолиями и апельсинами… Это потому, что он отдал морю жизнь и талант, подумала Ника.
Дверь дачи открылась, и на пороге появился высокий, худой мужчина с галчонком на плече. Александр Степанович Грин был именно таким, каким Ника видела его на фотографиях в книгах: печальный и пронизывающий взгляд, низкие надбровные дуги, грубо вылепленный, тяжелый подбородок. Он всегда выглядел мрачно, подумала Ника, и умер от рака желудка, испытывая мучительнейшие боли. И при этом творил книги, в которых свет лился с каждой страницы, а слова и целые фразы, подобно алмазному резцу, высекали на душевных скрижалях чувства, надежды самого высшего порядка.
– Доброй вечности, Александр Степанович, – поклонился Пастернак.
– Мое почтение, Борис Леонидович, – поклонился в ответ Грин и сбежал со ступенек крыльца: – Вы привели новенькую?
– Верно, прошу любить и жаловать – Вероника Перовская.
– Доброй вечности, Вероника, – посмотрел на нее Грин.
И улыбнулся.
И Ника подумала, что ради того, чтобы увидеть улыбку Грина, стоило умереть.
– Спасибо, Александр Степанович, – потрясенно прошептала Ника.
– За что?
– Ваши книги… Они… Нет, я не могу это выразить!
– Ай-яй-яй, – насмешливо покачал головой Пастернак. – Представьте себе, коллега, она ведь первым делом раскритиковала мое стихотворение об Урале!
– Я не… – пискнула Ника, пунцовея от стыда.
Пастернак рассмеялся:
– Полно, я не сержусь.
– Ниночка пирог испекла с черешней. Идемте чай пить, а потом осмотрите свою дачу, Ника.
Внутри дача Грина, состоявшая из одной большой комнаты, ширмой, разделенная на две половины, была оклеена веселыми обоями золотисто-алого цвета. Ну, да «Золотая цепь» и «Алые паруса», поняла Ника. А какие обои в даче Пастернака, интересно? Наверно, с видами Уральских гор или февральской Москвы…
Все они чинно расселись за круглым столом, накрытом бархатной скатертью цвета крымского муската. Нина Николаевна Грин, тихая и светлая, разлила чай по чашкам (нежно запахло бергамотом). Потом порезала пирог – пышный, дивно ароматный, румяный. Александр Степанович сказал:
– Спасибо, Ниночка. Как удивительно, что я получил возможность вкушать такое лакомство только теперь и здесь.
Нина Николаевна кротко коснулась его руки:
– Полно, Сашенька, ты знаешь, кого надо благодарить…
– Да, так будем пить чай.
– Как там поживает русская литература, Ника? – поинтересовался Пастернак. – Что читали в то время, когда вы были еще…
Ника, разомлевшая от божественного вкуса пирога, с трудом возвратилась к действительности. Дожевала последнюю черешенку и выговорила:
– По-разному, Борис Леонидович. В основном, развлекательное чтение. Думать стало слишком трудно и писателям, и читателям. Да и ни к чему нынче метафизические размышления. Смысл бытия стал прост и жесток, а суть счастья – в обретении материального блаженства. И, поверьте, я с этим согласна. Писать нетленные шедевры, когда разваливается твой ветхий дом и на плечи давят пять кредитов, слишком трудно, знаю по себе. И хочется или просто умереть, или заработать столько денег, чтоб все кредиторы разом заткнули жадно вопящие рты!
– Я это понимаю, – грустно ответил Пастернак. – Сам вечно был в долгах, какая была боль – хвататься за любую грошовую работу, лишь бы близкие не умерли с голоду. Как трудно было выдержать. Мариночка вот сломалась, и я повинен в том, что не помог ей в свое время. Бедный, бедный бунтующий ангел, как мне жаль ее!..
– Вы говорите о… Цветаевой? – спросила Ника.
– Да, – кивнул Пастернак.
– Мне так больно за ее судьбу! Убив себя, она просто перешла из одного ада в другой! Как она страдает там – в огненной вечности боли!
– Что вы, Ника… Марина Ивановна здесь, в Горнем Переделкино, вы увидите ее дачу и виноградник, она выращивает прекрасный виноград для нового вина победившего Царства.
– Правда?!
– Совершенная, – улыбнулся Борис Леонидович. – Я вас познакомлю, хотя, когда приходит новенькая, об этом мгновенно узнают все… дачники.
– Кушайте пирог, – подлила всем чаю Нина Николаевна. – Торопиться некуда, Ника, вы со всеми сможете поговорить, всех увидеть, вечности хватит.
– Я думала, – обняла чашку ладонями Ника, чай был приятно горячим, – Мне казалось, что рай выглядит совсем иначе. Там не пьют чай с пирогами, не гуляют среди дач и садов…
– Скажем так, это не совсем рай, – развел руками Александр Степанович. – Это Горнее Переделкино. Вечный приют для пишущей братии.
– То есть, как у Булгакова, вы…
– Мы, Ника, мы.
– Мы не заслужили света, а заслужили покой?!
– Ну да. И поверьте, этого вполне достаточно.
– И в Горнем Переделкино живут все-все почившие писатели? От Гомера с Софоклом до…
– Что вы, нет, конечно. Приют у каждого писателя свой, согласно писаниям его. Льва Николаевича вы на здешних дорожках не встретите, как ни жаль. Владимир Владимирович, Алексей Максимович – в иных пределах. Всем дано по творчеству и вере. Антики, весьма вероятно, в Аркадии, в которую верили, также и с другими…