Доктор Коул
Шрифт:
— Что случилось? — спросила Р. Дж.
Она взяла холодный тост и откусила кусочек.
Двора Московиц была тихой и вежливой в присутствии мужа и других мужнин, но, словно бы понимая, что я отличаюсь от них, когда мы оставались наедине, становилась очень разговорчивой.
Она тяжело трудилась, чтобы в квартире и классных комнатах было чисто во время Дней трепета [16] . М'oя, стирая и отчищая, она рассказывала мне легенды и историю семьи Московиц.
— Двадцать семь
— Что тогда будет?
— Мне стукнет шестьдесят два, и я уйду на пенсию. — Она любила конец недели, потому что не работала по пятницам и субботам по причинам религиозного свойства, а в воскресенье магазин был закрыт. Она подарила ребе четверых детей. Больше не смогла. Такова воля Божья. У них было трое сыновей, двое из которых жили в Израиле. Лабель бен Шломо был ученым в Меа Шеариме, Пинкус бен Шломо был раввином в Петах-Тиква. Самый младший, Ирвинг Московиц, продавал страховки в Блумингтоне, штат Индиана. — Моя черная овечка.
— А ваш четвертый?
— Это была дочь, Леа. Она умерла, когда ей было два года. Дифтерия. — Воцарилось молчание. — А вы? У вас есть дети?
Я рассказал ей все. Мне было сложно не только решиться, не только думать об этом, но и облечь мое горе в слова.
— Значит, вы говорите кадиш по дочери.
Она взяла меня за руку. Наши глаза увлажнились, я хотел убежать. Она сделала мне чай с хлебцами и морковными конфетами.
Утром я встал очень рано, пока они еще спали. Я застелил кровать, оставил деньги и записку с благодарностями и пробрался с чемоданом к машине, пока темнота еще не сменилась восходом.
Все Дни трепета я провел в беспробудном пьянстве — в ночлежке в Уиндеме, в ветхом домике для туристов в Ревенне. В Кьяхога Фоллз управляющий мотеля открыл мою запертую дверь и вошел ко мне после того, как я пил в номере трое суток подряд, и попросил уехать. Когда я достаточно протрезвел, я поехал в Акрон, где обнаружил потрепанный старый отель «Маджестик», павший жертвой моды на мотели. Угловой номер на четвертом этаже требовал покраски и был полон пыли. Через одно окно я видел дым, выходивший из труб фабрики по производству резины, а из другого — коричневые воды реки Маскингум. Я сидел там восемь дней. Портье по имени Роман приносил мне выпивку, когда она заканчивалась. В отеле не было обслуживания номеров. Роман ходил куда-то, по всей видимости, далеко, чтобы принести мне жирные гамбургеры и плохой кофе. Я щедро давал на чай, потому Роман не обокрал меня, когда я был пьян.
Я так и не узнал, было ли это его имя или фамилия.
Однажды ночью я проснулся и понял, что в номере кто-то есть.
— Роман?
Я включил свет, но номер оказался пуст.
Я даже проверил душевую и шкаф. Выключив свет, я снова почувствовал чье-то присутствие.
— Сара? — наконец спросил я. Потом: — Натали? Это ты, Нат?
Молчание.
С таким же успехом я мог позвать Наполеона или Моисея. Эта мысль причинила мне боль. Но я не мог отделаться от ощущения, что в номере кто-то был.
Этот «кто-то» не казался опасным. Я лежал в темной комнате и вспоминал разговоры в доме Московицев. Ребе Иехуда Нахман цитировал мудрецов, которые утверждали, что умершие близкие никогда не покидают нас, а с интересом наблюдают за нашей жизнью.
Я потянулся за бутылкой, и в этот момент меня пронзила мысль, что мои жена и дочь, возможно, сейчас наблюдают за мной, таким слабым и разбитым в этой грязной комнате, воняющей блевотиной. Во мне уже было достаточно алкоголя, чтобы я мог наконец погрузиться в сон.
Когда я проснулся, почувствовал, что снова один, но лежал и вспоминал мысли, которые одолевали меня накануне.
Позже в тот день я нашел турецкие бани и с радостью растянулся на лавке, окруженный клубами пара, позволяя алкоголю выйти через поры. Затем я отнес грязную одежду в прачечную. Пока она сохла, я зашел в парикмахерскую, где меня плохо постригли. Я распрощался с хвостом. Настало время повзрослеть и измениться.
На следующее утро я сел в машину и покинул Акрон. Я нисколько не удивился, когда машина привезла меня назад в Кидрон во время миньяна. Там я чувствовал себя в безопасности.
Евреи тепло поприветствовали меня. Ребе улыбнулся и кивнул, словно я вернулся с какого-то задания. Он сказал, что комната все еще свободна, и после завтрака я отнес туда вещи. На этот раз я опустошил чемодан, развесив некоторые вещи в шкафу, а остальные рассовав по ящикам.
Осень сменилась зимой, которая в Огайо очень похожа на зиму в Вудфилде, не считая того, что в Огайо менее холмистая земля. Я носил ту же одежду, что и в Вудфилде, то есть длинное нижнее белье, джинсы, шерстяные рубашки и носки. Выходя на улицу, я надевал толстый свитер, вязаную шапочку и старый красный шарф, который мне дала Двора, а также синее пальто, купленное в комиссионке в Питтсфилде в первый год, когда мы переехали в Вудфилд. Я много ходил, лицо краснело от мороза.
По утрам я участвовал в миньяне, что было для меня скорее общественной обязанностью, чем душевной потребностью. Я все еще с интересом слушал их разговоры, которые сопровождали каждую службу, и обнаружил, что понимаю уже намного больше, чем прежде. Комната, в которой сидели мы, находилась по соседству с классными комнатами. Днем туда приходили дети, громко шумели и разговаривали. Некоторые мужчины занимались их обучением. Я хотел было предложить помощь, но понял, что учителя получают плату, а мне не хотелось отбирать ни у кого средства к существованию. Я много читал старые еврейские книги, время от времени задавая ребе вопросы, которые мы с интересом обсуждали.
Каждый из учителей знал, что Господь дал им радость познания, потому относились к работе серьезно. Они мало походили на Маргарет Мид, обучающую жителей Самоа. В конце концов, мои предки принадлежали к этой культуре, но я был лишь наблюдателем, чужаком. Я внимательно слушал и, как и другие, часто заглядывал в трактаты, лежавшие на столе, пытаясь найти там аргументы. Иногда я забывал о сдержанности и задавал вопрос. Однажды это случилось, когда собравшиеся обсуждали загробную жизнь.