Долгий путь к себе
Шрифт:
— Каково? — спросил Богдан.
— Ловко!
— Но ведь я душой не покривил?
— Не покривил, — согласился Тимош.
— Учись, пока есть у кого учиться, — Богдан тяжко вздохнул. — Наука, может, и не больно хитрая. Короли, канцлеры — такие же люди. Тут главное — за что стоять. За себя — одно, за народ свой — другое.
— Народ, — у Тимоша дернулось плечо, — пленных, как дрова, порубили.
— На зло ответили злом, — сказал Богдан. — Этот день ты должен крепче всякой премудрости помнить. Короли — над панами, царь московский —
Войска расходились по сторонам.
Гетман шел под Каменец исполнять обещание, данное турецкому султану. Тимош направлялся к границам Молдавии, добывать в жены принцессу.
В Яссы с пятью казаками охраны прибыл с письмом гетмана Хмельницкого толмач Георгий.
«Сын мой, Тимош, незнатного происхождения, — писал Богдан, — но гораздо лучше добиться звания самому, чем получить от предков. А впрочем, если Вашей милости неугодно породниться со мной добровольно, то я заставлю силой».
— В погребе сгною! — закричал Василий Лупу на Георгия и на казаков. — Взять их!
Охрана господаря окружила посланцев.
— Дозволь, великий государь, передать тебе весть от себя лично, — поклонился господарю толмач Георгий. — Твоя милость не помнит, но я жил в твоем дворце, и я желаю добра молдавскому народу. Мой молодой господин, Тимош Хмельницкий, с казаками и татарами уничтожил гетмана Калиновского и его армию и ныне идет на Яссы.
Господарь быстро глянул на логофета Стефана Георгия, замахал руками на стражу:
— Да что вы взялись пугать наших гостей! А ты, посланец, ступай на двор, где остановился, и жди ответа.
Известие было ошеломительное: на Калиновского Лупу надеялся, как на стену, а стена рухнула от первого же толчка.
Тотчас был собран совет.
— У нас три тысячи наемников, — говорил совету Лупу, — мы может собрать свою молдавскую армию. Мы пошлем гонцов к моему зятю Янушу Радзивиллу — гетману литовскому.
Бояре слушали господаря, глядя в пол, а выслушав, вытолкнули дать ответ его собственного племянника. И тот сказал:
— Дядя, ты же знаешь: Радзивилл не успеет с помощью. Молдавское войско ненадежно, а наемники против казачьих и татарских орд не продержатся и трех часов.
— Так вы хотите, чтоб я отдал дочь мою, княжну, красавицу, за полуграмотного рябого казака? И это говоришь ты, обласканный мною сверх всякой меры?
— Это не я решил, — сказал племянник, не глядя господарю в глаза, — этого хотят все они.
Господарь обвел глазами бояр. Его взор был строг и пронзителен.
— Я не отдам казаку Роксанду.
— Тогда они изберут себе другого господаря, — сказал логофет.
— Уж
Опять позвали во дворец толмача Георгия, спросили вежливо:
— Не велел ли что от себя передать сын гетмана Тимофей Хмельницкий?
— Тимош Хмельниций наказывал сказать вашей господарской милости, что свадьбу их милость придет играть на Петра и Павла. Гетман с сыном придут в Ямполь, а ваша господарская милость с дочерью должна прибыть в город Сороки.
— Моя дочь в Истамбуле! А свадьбу надо устроить со всей пышностью, каковой достойны витязь Тимош Хмельницкий и моя дочь Роксанда, о красоте которой говорит весь мир. Такую свадьбу можно устроить только в Яссах.
И начались тут скачки между столицей молдавского господаря и ставкой Богдана Хмельницкого, осаждавшего Каменец.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
23 июля 1652 года Собор русских иерархов избрал на патриарший престол новгородского митрополита Никона. Депутаты Собора, митрополиты и бояре, посланные к Никону с радостным сообщением, на новгородское московское подворье вернулись в великом смущении: Никон от патриаршества отказался.
Тотчас были посланы другие люди, близкие государю и Никону, но и эти вернулись одни. Ответ Собору у новгородского митрополита был смиренный: он-де неразумен и не по силам ему пасти словесных овец Христовых.
И тогда повелел царь и великий князь Алексей Михайлович привести Никона в Успенский собор силою.
Толпа, залившая площадь перед собором, качнулась и раздалась от одного только счастливого мальчишьего возгласу: «Идет!»
— Дай, Господи! Дай, Господи! — со слезами на глазах молились люди старые и молодые, словно только Никон мог спасти мир от греха, одарить царство святой благодатью.
Митрополит шел, опустив плечи и голову, а все едино — высок, громаден. Лицом бел от жестокого поста, суров, недоступен, ибо не о суете мирской были помыслы его, но о божеском, вечном. Он шел, тяжко наступая на землю, будто нес на плечах само небо. И небо тоже было в тот день тяжело от стоглавых башен облачного города.
Поднявшись на ступени соборной паперти, Никон поклонился царю в ноги, прошептав:
— Прости меня, государь, и отпусти!
— О великий святитель, не оставляй нас одних! — воскликнул Алексей Михайлович, плача и поднимая Никона с колен. — Молим тебя, всем миром молим!