Долгое дело
Шрифт:
— А чем же? — тоже вроде бы распаляясь, крикнул инспектор.
Теперь Закаблук придвинулся к нему плотней, наступая плечом и узким, прямо-таки бодливым лбом. Нос подъехал к лицу инспектора, как утка подплыла.
— Примечаешь на физиономии отметину?
На его скуле проглядывался уже пожелтевший овал.
— Да, бывший синячок.
— Бык угостил.
— За что?
— Корм ему задавал. Я чуть коньки не отбросил. А у меня в бригаде баб полно. Визжат на весь комбинат.
— Что ж это за быки?
— Привезли такой гурт. Злющие, с кольцами в носу. За ставку-то рисковать жизнью.
Инспектор задумчиво вытащил сигаретку, позабыв, что он не курящий. Осталось задать последний вопрос, контрольный, чтобы проверить свою догадку:
— Ну, и не кормили?
— Рисковать-то своими потрохами…
— Что потом?
— Какие подохли, какие отощали. А когда пришла эта, телетюпка, бычков-то других пригнали, небодучих.
Петельников таки закурил, уже не ради беседы — для себя. Вечером идти в бассейн — там выдохнет весь никотин. Неужели разозлился? Неужели из-за бычков?
— Сколько подохло-то?
— Не считал.
— Семён Иваныч, а какой у вас тут самый дешёвый продукт?
— Студень из хрящей да хвостов.
— Знаешь, чего я сейчас попрошу у директора?
— Палочку копчёной колбасы, — расцвёл Закаблук.
— Нет, я попрошу истолочь тебя на студень.
Из дневника следователя.
Есть люди, вроде Калязиной, у которых запечатана душа. Чем, кем и зачем — не знаю, но этому нет ни смысла, ни оправдания. Допустим, этой душою никто в своё время не занялся. Но ведь на неё ежедневно и ежечасно жизнь льёт свою благую влагу. Люди своими хорошими чёрточками, дети своей непосредственностью, цветы и травы своей красотой, солнце своими лучами…
Поэтому неправда, что её некому распечатать. Не хотят, — она же запечатана.
Добровольная исповедь.
Думаю, что эгоизм — это естественная форма существования индивида, поскольку любить ближнего больше себя так же смешно, как отгрызть собственную руку. Гляньте на природу… Жёлтенькие и нежные цыплятки слабенькими клювиками забивают своих же собратьев насмерть. А ведь у людей кулачищи. А дикие животные? Стройные, поджарые, молодые… Потому что они эгоисты и живут по законам естественного отбора. А мы сморкаемся, увидев больного. Выжимаем слезу при виде убогого. Спасаем жизнь заведомому идиотику. Гуманизм? Нет, вырождение общества и засорение генофонда, что в конечном счёте приведёт к вымиранию человечества.
Следователю Рябинину.
В молодости я плавал. Однажды шли мы южными широтами. Жара была такая, что будто не морем идём, а пустыней едем. Откуда-то на корабле появился странный тёмный человек. Он ходил промеж матросов и вроде бы кого-то искал. Затем говорит: «Его здесь нет». И куда-то исчез. Мы искали его, но он пропал, как в воду прыгнул…
Позже выяснилось, что в этот день и в этот же час умер отец капитана. Последние мысли умирающего были о сыне, и перед смертью он сказал про сына: «Его здесь нет».
Вы можете это объяснить?
Уважаемый гражданин Сухотов!
К сожалению, ничем, кроме сильной жары, я этот случай объяснить не могу.
Воздуха, настоянного на осени, осталось шагов на двадцать — до распахнутых металлических воротец. Рябинин вдыхал глубоко, разминая грудь лёгкой и приятной болью. Воздух тут отчего? Кислород же безвкусен. Пылинка с земли, водинка с травы… С жёлтого листа, с мокрого ствола…
Двадцать шагов кончились. Остался последний, который вынес бы его за ворота, на асфальт и бензин. Последний шаг остался и человеку в синем плаще и тёмной шляпе, идущему по соседней дорожке, тоже впадающей в эти воротца. Рябинин улыбнулся. Человек хотел ответить улыбкой, но тень, неприятная ему самому, не пустила её дальше уголка губ. Посуровел и Рябинин.
— В прокуратуру? — спросил Беспалов.
— В неё, — сухо отозвался следователь.
— Что с Калязиной?
Вот откуда неприятная им обоим тень, — прокурор беспокоился о деле.
— Сегодня тёплое утро, — ответил Рябинин.
Юрий Артемьевич посмотрел сбоку каким-то взглядом-крюком. Но они миновали железные воротца, чего Рябинин и и ждал, — ему не хотелось отвечать там, в жёлто-зелёном мире осени; Калязина была из мира по эту сторону воротец, из мира асфальта и бензина. И, ступив на панель, он собрался было ответить, что с Калязиной, но прокурор, словно освободившись в парке от тяготевшего груза, вдруг улыбнулся:
— Кстати, о том счастье, про которое вы забыли…
Кстати. На проспекте, среди бегущей толпы, на ходу, перед напряжённым днём…
— Человек, который постиг, что работать интересней, чем отдыхать, всегда будет счастлив.
Беспалов немного опередил следователя, пытаясь высмотреть в его глазах ценность своей мысли. Рябинин помолчал, удивившись её глубине.
И промелькнуло, исчезая…
…Умные мысли приходят всем. Только от некоторых сразу же уходят, потому что умные мысли — не деньги и не каждому нужны…
— Хорошо, — подтвердил Рябинин, — но смысла жизни этим не объяснишь.
— Увлечённость работой всё объясняет.
— Я знавал неинтересных людей, увлечённых работой, — как-то между прочим, не для спора, бросил Рябинин, потому что об этом было уже говорено.
— Про интересность не знаю, но эти люди хорошие.
— Я знавал плохих людей, увлечённых работой…
— Они полезны для общества.
— Я знавал вредных для общества людей, увлечённых работой…
— За каких же вы людей?
— Я не за человека, увлечённого работой, а за человека, увлечённого жизнью, — воодушевился Рябинин, тоже слегка забегая вперёд и заглядывая в лицо прокурора.
— Неплохо, — согласился Беспалов. — Но я встречал немало подлецов, увлечённых жизнью.
Они рассмеялись одновременно — от хорошего разговора, от приятной ходьбы, от доброй осени и от тех десяти минут, которые у них остались до работы.
— А что же вы не на машине? — спросил Рябинин.
— Осень хороша.
— Сейчас будут клёны.