Долгое дело
Шрифт:
Впрочем, комендант пришёл вовремя: ждать Калязину утомительнее, чем беседовать с человеком.
— Александр Иванович, в телепатию верите?
— Это которая на расстоянии?
— И без проводов.
— Без проводов череп не пробить.
— Да, бывают крепкие.
— А ежели за тыщу километров, то помех много.
— Ну а если через спутник связи?
— Телевизору мешать запрещено.
— Выходит, в телепатию не верите?
— Со мной тоже одна клептомания стряслась…
— Какая?
Александр
— Был я материально ответственной личностью. Везу как-то из банка на буровую получку в сумме шести тысяч. Глянь, а сумки с деньгами нет. Меня тут кровавый пот прошиб. Весь «газик» перерыл… И слышу с высей глас покойного батюшки: «Сашка, бараний лоб, вернись на седьмой километр». Велел я шофёру завернуть, а сам гляжу на спидометр. На седьмом километре велю стоять. В кювете, в лопухах, лежит моя сумочка. Такой вот кандибобер вышел.
— Странный кандибобер.
— А его посадили.
— Кого?
— Шоферюгу-то, который мою сумку в лопухи зателепатил…
Рябинин посмотрел на часы. Когда он поднял глаза, то коменданта уже не было. Четверть двенадцатого… Он снял трубку и набрал её домашний номер никого. Тогда позвонил в эпидстанцию, где ему ответили, что Калязиной сегодня не будет. И тогда его волнение перешло в беспокойство.
— Не идёт? — спросила помощник прокурора Базалова, как-то по-хозяйски заполняя кабинетик своей дородной фигурой и не менее дородной сумкой.
— Не идёт, — слабо улыбнулся Рябинин.
— Лучше с убийцей иметь дело, чем с такой…
— Перед вызванными неудобно.
— Про неё уже в городской прокуратуре говорят.
Он знал, что говорят. И про него говорят. Это они ещё не знали о сквашенной цистерне молока.
Базалова тяжело опустилась на один из многочисленных стульев. Вернее, на два стула. Полные руки в лёгком платьице — она ещё жила летом обхватили, казалось бы, неохватную сумку. Что там? Кодексы и прокурорские бланки или ощипанные бройлеры с бутылками ряженки?
— Вся в заботах. — Она перехватила его взгляд.
— Плохо.
— Почему плохо?
— Нельзя быть в заботах всей, — оттенил он последнее слово.
— Сам-то тоже хлопочешь.
— И плохо. Заботы должны быть для нас, а не мы для забот. Уметь подняться над заботами.
Кому он говорит — Базаловой или себе?
— Ты ведь размышляешь о жизненном смысле, — жеманно улыбнулась она, словно он предложил ей прийти на свидание.
— А ты о чём?
— А вот о чём. — Она раскрыла сумку и вытащила бройлера, ощипанного. И о телепатии мне думать некогда.
— Я вот думаю, — вздохнул он.
— Серёжа, есть солидные люди, которые верят во всякую чувствительную сверхпроводимость…
— А сама-то веришь?
— Я-то? Нет. Но эпизод со мною был…
Возможно, и был, а возможно, пришла его поддержать по доброте душевной. Что бы он делал без них. Без своих товарищей, в этом трёхмерном кабинетике… И Демидова придёт…
— Пять лет назад проснулась я ночью от звука упавшей пустой бутылки. Думаю, где-то на улице… Но мне сделалось так страшно… Уснула с трудом. Что же оказалось? Этой ночью в другом городе умерла моя мама. Она поднялась с кровати, подошла к столу и там упала. И рукой смахнула со стола пустую бутылку. Как ты это объяснишь?
— Я устал объяснять письменно…
Половина двенадцатого…
— Подожди ещё с полчасика, — сказала Базалова, выразив уже у двери сочувствие лицом, фигурой и даже сумкой.
Полчасика он подождёт… Хотя бы потому, что делать больше нечего. А что потом? Случилось что с ней? Опять не идёт умышленно? Послать милицию. Но где Калязину искать?
— Зря ты не куришь, — сказала Демидова, закуривая.
Он промолчал. Разве перечислишь всё, что он делает зря… Или что он зря не делает.
— А почему не доставишь её приводом?
— До сих пор не было законных оснований.
— Цацкаешься.
— Бери дело, — пошутил он; ему казалось, что пошутил.
— Свои есть. Была бы помоложе — и твоё бы взяла.
— Мария Фёдоровна, ты не стареешь.
— Не старею, а с годами как-то становлюсь страшнее.
Он посмотрел на неё внимательно, как и на вальяжную Базалову. Худое тело зафутлярено во всесезонный китель. Простейшая стрижка. Ни помады, ни пудры, ни краски. И видимо не пользовалась духами. Да и для чего ей духи-то?.. Для допросов?
— Я, Серёжа помню лёгкую грусть, когда ушло детство. Куда, думаю, делось? Не за диван ли вместе с игрушками? Потом удивилась, что и молодость ушла, которой вроде бы и не было. Где-то в сорок удивилась, что минули средние годы. А потом вдруг опешила. Какое там детство и юность… Жизнь ушла!
— Ну, Мария Фёдоровна, твоя жизнь мимо не прошла.
— И всё-таки обидно терять силы.
— Вот моя Калязина не потеряет их до ста лет…
— За счёт своей магии?
— Нервы бережёт.
— Я в эту магию не верю. А вот у моей подружки была история. Её отец работал на Севере. Однажды у матери ни с того ни с сего схватило правую ногу. Ходить не может. Ноет и ноет. А вечером само прошло. Ну и всё. Утром получает телеграмму — у мужа отняли правую ногу.
— Может быть, он раньше жаловался…
Мария Фёдоровна развлекала его разговорами. Она знала, как даются эти, официально именуемые, следственные действия. И она знала, каково следователю, когда они не удаются.
Телефонный звонок показался удивлённым. Рябинин схватил трубку с поспешностью человека, ждущего международного вызова, — могла звонить она.