Долгое дело
Шрифт:
— А что от неё?
— Корой покроешься.
— Пусть кушает, я ещё принесу.
— Ему уже хватит. Анна Григорьевна, вспомните какие-нибудь детали того дня, которые показались вам необычными.
— Да нет таких деталей…
— Тогда расскажите подробно, как шла торговля.
— Обыкновенно. Стоит очередь, я наливаю в бидоны, получаю деньги… Бывает, что у меня нет сдачи. Тогда покупатель идёт менять в булочную или ждёт, пока я насобираю рублей. Ну случается, краник заедает. Беру молоточек, стукну раз… Чей-нибудь бидон пролью, бывает… А что ещё?
Петельников вздохнул. Хозяйка опять виновато
— Анна Григорьевна, абажур сами делали? — обрадовалась Кашина.
— Всё сама, кроме каркаса, — тоже обрадовалась хозяйка, уходя от непонятной для неё беседы.
— Очень мило…
— Товарищ капитан, разрешите задать хозяюшке вопросик?
— Пусть парнишка разузнает, — поддержала она.
Петельников кивнул.
— Анна Григорьевна, погода какая стояла?
— Тепло было, не по-осеннему.
— А в чём вы были одеты?
— Юбка, курточка, а сверху белый халат…
Петельников и Кашина переглянулись. Леденцов это заметил и быстро проговорил:
— В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.
— Правильно, об этом и в кино показывают, — подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: — Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Всё спрашивал, как да почему…
— Какой он из себя? — оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.
— Это Рябинин, — вставил Петельников.
— Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?
— Да его на дню несколько раз заедает.
— Постукивали?
— Постукивала.
— А молоточек где лежал?
— На цистерне, пломбу там я срывала.
— За молоточком сами лазали?
Анна Григорьевна задумалась:
— Мне-то некогда. Кого-то просила… А-а, мужчина поднялся.
— Не женщина?
— Нет-нет.
— Это было до скисания или после?
— До, ещё до.
— Какой мужчина из себя?
— Нормальный, как и все.
— Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?
— Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.
— Лимит вопросов исчерпан, — успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.
— Спасибо, Анна Григорьевна, — поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. — Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?
— Да.
— А она была открыта?
— Прикрыта.
— Её можно было приподнять?
— Можно…
— Вилена, бери рецепт печенья. Испечёшь — пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару вёдер.
В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:
— Молодец, Леденцов.
— Нас же интересует не мужчина, а Калязина.
— Неизвестно, что нас интересует.
— Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль — работать под дурачка.
— Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.
Из дневника следователя.
Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные… А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ…
Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю… Скажу приятное ангелу — он меня тянет; скажу приятное чёрту — он волокёт. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй чёрненький.
И всё-таки чёрт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: «Поджарю тебя, поджарю…» А я ставлю ему условие: «Только не на маргарине, а на сливочном».
Вот какой я храбрый — во сне.
Добровольная исповедь.
Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: «Пощадите!» Не-е-ет, я тоже приёмчики знаю…
Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать… Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь…
Следователю Рябинину.
Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без неё существовать. Под утро она умерла…
После похорон глянула я на ребятишек, на троих, всё мал мала меньше. Вышла в тёмный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову — стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Всё обойдётся. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а её уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.
Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре — стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.
Уважаемая гражданка Судьбинина!
Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.
Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.
— Аделаида Сергеевна, я к вам…
— Да, милочка, — не удивилась Калязина: её знали в лицо, с ней заговаривали, у неё просили автографы.
— Я от Германа Борисовича Пинского.
Калязина глянула на неё иным, ожившим взглядом:
— Пройдёмся, милочка…
Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.