Долгое дело
Шрифт:
Старушки вдруг насупились, словно он их оскорбил. Мария принялась поправлять кофту, а у пухленькой Нюры неожиданно развязался платок и никак не хотел завязываться.
– Да знаете ли вы, товарищи бабушки, что в Нью-Йорке двести тысяч бездомных кошек?
– А нам с тобой лясы точить некогда, - заявила Мария, вывалившись из своей пещерки.
– Коту-обормоту подошла пора обедать, - разъяснила Нюра, завязав-таки платок.
Инспектор улыбнулся. А Рябинин все не звонил...
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я.
В тот день, когда Лида якобы обожглась и порезалась... Вернее, после того дня, когда она вскрикнула на кухне, Рябинин напряг все свои мозговые клетки и все-таки вспомнил, что же тогда промелькнуло, исчезая; вспомнил не мысль, уложенную во фразу, а лишь ее смысл. И отшатнулся, если только можно отшатнуться от выуженных из памяти двух слов - любовь и ненависть. Лида, любовь и ненависть... Но как ни напрягался, он так и не смог разгадать ее вскриков на кухне, хотя чувствовал, что все это лежит на линии тех двух слов, добытых им из своей памяти. И может быть, напрасно добытых, потому что переменчивость ее настроения могла лечь на его фантазию, создав тот причудливый вечер. Так уже когда-то бывало. И проходило...
Рябинин открыл дверь, вошел и хотел, как всегда, бросить портфель в кресло. Но что-то необычное, вроде бы растворенное в воздухе, заставило опустить портфель бережно, как налитый молоком. Он огляделся.
В передней ничего не переменилось. Переменилось... Нет запаха чая. Не пахнет ни тушеным мясом, ни свежими огурцами... Не пахнет ужином. Но чем? Духами. Всю квартиру заполнил жеманный запах каких-то восточных духов, где аромат цветов перемешался с настоем коры, гвоздики и вроде бы даже цитрусовых. И тишина, в воздухе растворились духи и тишина.
Он быстро прошел на кухню - там никого не было. Заглянул в пустую спальню. И чуть не бегом влетел в большую комнату...
Лида сидела в кресле и читала книгу.
В ярком зеленом платье, в котором она любила ходить в театр. Волосы уложены каким-то огненным веером. На груди льдисто блестит ручеек бус из горного хрусталя. Туфли на длинных и острых, как долотца, каблуках. Губы слегка подкрашены, ресницы немного подчернены, глаза чуть подведены. И запах, томный запах зноя и востока...
– Что случилось? - спросил он неуверенно.
Лида вскинула голову, полыхнув прической, и пусто глянула куда-то ему за спину:
– Я не понимаю...
– Что-нибудь произошло? - повторил он, и сам не очень понимая своего вопроса.
Она пожала маленькими узкими плечами.
– Ты нарядная, сидишь в кресле...
– Да? - изумилась Лида, закрывая книгу. - Если жена нарядная и сидит в кресле, то, значит, что-нибудь случилось?
– Ну, как-то необычно...
– Жена нарядная
– Вернее - непривычно.
– Нарядная жена в кресле - непривычно?
Рябинин еще не освободился от видения больничной палаты, которое не уходило из памяти, зацепившись там на весь сегодняшний вечер, - он уж знал. Может быть, поэтому и не мог вразумительно объяснить, что же его поразило. Не кресло же с платьем, в самом деле... Или все-таки они - кресло, платье и блесткий ручеек хрустальных бус?
– Давай лучше поедим, - улыбнулся он, обрывая этот никчемный разговор.
– А ужина нет.
– Как нет?
– Я, Сереженька, не приготовила.
– Что-нибудь произошло? - опять вырвалось у него.
Лида взметнулась... Он бы так и сказал, что она взметнулась, тихо сидя в кресле; она могла взметнуться и сидя, стоило ей резко повернуть голову и колыхнуть воздух веером прически.
– Жена не приготовила ужина - это событие?
– Международное...
Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вел себя так, как она и предполагала. Но для чего?
Рябинин опустился на ковер, к ее ногам:
– Видимо, нам стоит поговорить?
– Поговорить со мной? - безмерно удивилась Лида, так повысив голос в конце фразы, что бросила "со мной", как ойкнула.
Рябинин чуть было не огляделся:
– А с кем же?
– У тебя есть дневник.
– Дневник для иного.
– Чтобы избежать одиночества?
– Я не одинок.
– Чтобы скрыть свои мысли?
– Их нечего скрывать...
– Пишешь, потому что тебя не слушают?
– Из-за этого я бы не писал.
– Тебя не понимают?
– Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.
– Тогда зачем же дневник? - с каким-то радостным недоумением спросила она.
– Чтобы бывать наедине с собой.
– А без дневника нельзя?
– Дневник приближает себя к себе...
Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. "Последняя любовь". И чуть пониже, чуть помельче - "Роман". Роман о любви...
Он вздохнул.
– Да? Тебе не нравятся романы о любви?
– Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.
– А если ты ее не замечаешь? - с готовностью предположила она.
– Как-то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь... Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь-в-точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все-таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?